Если бы даже, предположим, скрытые символы бы были и было бы что-то большее, чем плоть, и творчество было бы сверхъестественным, оно бы не тиражировалось, как типовой продукт. Мандалы рисовались по всему миру, примерно по одной и тоже схеме, в одних и тех же психологических школах, по одним и тем же лекалам. Они были однотипны, как бигмак или шампунь для волос: есть для жирных, ломких или от перхоти. Масс-маркет за пару евро, салонные профессиональные шампуни за десять-пятнадцать евро или селективные медицинские, стоимостью под полторы-две сотни. Также и с мандалами и всеми этими закорючками на бумаге, которые мы позаимствовали от дикарей, их можно рисовать с детьми в раскрасках или проходить дорогостоящие индивидуальные кружки рисования с тибетскими монахами, суть не меняется. Мы тешим свою плоть через повторение одного и того же, мечтая, что мы обретем вечную жизнь или найдем философский камень.
Но в тот момент я была слишком открыта для всего, что бы мне ни предложили. Я испытала чувство очищения, искренности, победы над собой и абсолютного доверия к человеку напротив меня. Это чувство граничило с истерикой и ощущением полной беззащитности, поэтому я бы согласилась на все, что мне сказали. Мозг отключил критическое мышление. Я была готова принять любой препарат без инструкции, съесть что угодно, переспать с кем угодно, выйти из окна, подписать любое соглашение, не читая. Я доверяла Софии, и я уже не могла мыслить системно и взвешенно. Я взяла карандаши и начала пытаться нарисовать идеальный круг. Я поискала циркули или линейки в стойке с пишущими принадлежностями и не нашла, посмотрела заплаканными ошарашенными глазами на Софию, она продолжала на меня смотреть с пониманием, не переставая ненавязчиво улыбаться. Я хотела ее спросить: «Не будет ли циркуля», а она наблюдала за моей реакцией, предсказывая мое поведение. Она была благодарна за то, что я все вот так рассказала, в первые же пять минут? Она гордится, что я ей так доверяю? Она любит свою работу?
Я уникальная, особенная, сложная, травмированная или одна из сотен богатых женщин, приходивших сюда каждый день с одним и тем же нытьем? Моя проблема была открытием для Софии и вызвала у нее по-настоящему человеческую жалость и восторг в моей искренности и смелости? Ей тогда захотелось обнять меня, как ребенка, и просто долго гладить по голове, прижимая к груди, и только терапевтическая этика велела ей с ее отстраненной мифической улыбой заставлять меня рисовать кружочки?
Я сначала нарисовала маленький кружок в центре, от которого собралась развивать рисунок дальше. В его центре я изобразила ель, ту самую, под которой я молилась Богу в поисках папы, и папа нашелся. Момент моего счастья. На стволе елки я придумала дупло, там хранилось все, что было до того момента с самого рождения, из этого дупла я и родилась. Ранее, на сеансах регрессии, я пыталась вернуться в состояние рождения. Я не внушаема гипнозу, поэтому я буквально тужилась, заставляя сознание визуализировать свои ощущения перинатального периода, как я собираюсь выйти из матери наружу. Я увидела страшный багряный туннель и собственный дикий крик непреодолимого ужаса. Я-плод умирала, я-человек рождалась абсолютно беспомощной, уязвимой, насквозь зависимой от матери. После того как я сделала аборт, я постаралась забыть все, что связанно с родовыми регрессиями.
Нет, на самом деле сначала я была маленьким древесным существом, шишечкой или белкой. Я родилась из дупла, превратилась в девочку и жила под елочкой. Меня кормили звери, и у меня никогда не было мамы. Глубоко под землей жил Коря, и сначала я его не боялась, так как еще никого не видела и не могла понять, что он был страшным. Потом, когда я увидела первого человека на Земле папу, и он был таким красивым, я пошла за ним. Я увидела себя в зеркале, и я тоже была красивой, и тогда я поняла, что Коря очень страшный, неправильный, непропорциональный, как маленький младенец-старичок. Он хотел затащить меня под землю и жить со мной, а я хотела быть на планете с отцом. Папа привел меня домой к маме. Когда она готовила обед, на самом деле я тогда с ней первый раз познакомилась. И она была тоже красивой, только прятала свою красоту. Почему мама не красилась дома? В фильмах мамы всегда накрашенные, даже когда никто их не видит.
Я поместила центральный круг с елочкой во второй круг побольше. Там прошло все мое детство с рождения из дупла до моих шестнадцати. Мне захотелось его раскрасить в бело-розовое кружево, в цвет моего платья на выступление в школьном театре, когда я играла принцессу для папы. На меня тогда смотрели много людей, родители всех учеников класса. Там были и мои родители. Я хотела, чтобы они выглядели лучше всех, как король и королева, а я их принцессой. Но родители других детей выглядели как будто величественнее. Не всех, но были пары, от которых исходила энергия важности и красоты. Нет, мои родители были настоящими королями, просто более серого королевства! Математика королева наук, а мои родители математики, строгая академическая готика атрибут нашего королевства. Но на выступлении я была в розовом и наслаждалась своей ролью. Я часто потом надевала это платье, пока из него не выросла. Я сшила своей кукле такое же платье.
Я нарисовала третий круг. Это мое студенчество. Мы ходили с отцом в один и тот же вуз, там он преподавал статистику, а я училась. Мама тогда уже работала дома и посвящала себя больше домашним делам. Все мои подруги были богаче меня. Наше королевство оскудевало, а я стала совсем красивой девушкой. Я начала носить яркие короткие платья и научилась делать себе эффектный макияж. Я перевоплощалась от невинной девушки в роковую красотку, и я научилась наслаждаться своей внешностью. Я начала нравиться мужчинам, и у меня появилось много подруг и друзей. Моему первому платоническому мужчине было чуть больше тридцати лет, когда мне было восемнадцать. Он заезжал за мной в университет на джипе, и я была уверена, что выйду за него замуж и стану богатой невестой. Отец становился подавленным, его раздражал мой жених. Он был уверен, что я с ним спала и поэтому получала подарки. Ревность отца забавляла меня, мне казалось, что он любил меня еще больше, поэтому я лишь подогревала его миф о том, что я уже спала с мужчиной. Мама все больше упрекала папу в нашей финансовой несостоятельности, что, мол, выбрал удел преподавателя и упустил все коммерческие и карьеристские возможности. У родителей начался кризис, и я так и не знала, любила ли мама папу, но нарастающий ком недовольства и раздражения пугал меня. Я мечтала, чтобы у нас все было хорошо. Я напрямую никогда не «накидывала» на папу из-за денег, но мне хотелось, чтобы мой папа был богатым и сильным.
Отец был строгим преподавателем, его боялись и уважали студенты, это компенсировало его авторитет, но было мало для принцессы. Время конфетно-букетного периода моего жениха подходило к концу, он больше не готов был ходить со мной за ручку и целоваться в джипе, он хотел большего, но я с ним так и не переспала. Я до сих пор не могла ответить себе на вопрос, хотела ли я этого с ним, была ли я в него влюблена или мне просто хотелось быть в обществе состоятельного приятного мужчины на «Гелендвагене».
Но почему-то до сих пор своим первым мужчиной я называла именно его. Я сидела в итальянской кафешке недалеко от университета с подружками, когда вошел он. В том кафе многое было в первый раз: первые суши с дешевым белым вином, первые сигареты, первый странный поцелуй с девушкой, когда я первый раз была достаточна пьяна. Мой первый «Б-52», о который я чуть не сожгла себе волосы. Затем мой второй «Б-52». И третий. И шестой. Я вышла в туалет, чтобы меня вырвало, и напоролась на своего первого мужчину. Я была пьяная и красная от стыда, когда сама упала к нему на плечи. Он что-то мне говорил и предлагал, а я с хохотом от смущения и радости, что он обратил на меня внимание, выскочила на улицу и подняла руку. Одна за другой останавливались «девятки», а он все же догнал меня и усадил в свой джип. Мы целовались, припарковавшись у подъезда моего дома, и я тогда уже была готова ко всему, но все же выскочила из машины и пошла домой, оставив ему номер телефона. Тогда мне казалось, что напечатать свой номер на его телефоне было намного сексуальнее, чем просто продиктовать.