Войдя в литературную среду еще в начале 1920‐х как одна из «серапионовых девушек» и накопив в последующие десятилетия немалый редакторский и организационный опыт, Зоя Александровна не только любила писателей, но и знала, как с ними обращаться: вела делопроизводство, сговаривалась с авторами и типографией, выдерживала рабочий график и сама много редактировала; булгаковскую «Жизнь Мольера» в частности.
Хотя не все, конечно, у кооператоров выходило гладко. Предложенные Б. Пастернаком стихи, например, они то ли сами не рискнули взять, то ли не сумели провести сквозь редакторское сито Гослитиздата. Но самой большой проблемой неожиданно стала так называемая «крупная проза».
Схватились за роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Эта рукопись, «с жестами брезгливого возмущения» отвергнутая панферовским «Октябрем»26, была вроде бы принята симоновским «Новым миром», но шла к печати так долго и с такими мытарствами, что потерявший терпение автор втайне передал ее Казакевичу. И этот поступок, став явным, решил дело: Симонов, по словам Дудинцева,
закричал: «Немедленно засылайте в набор! Сейчас же чтобы был заслан в набор!» И роман был заслан в набор в «Новом мире». Тут же он сел и написал письменный протест в секретариат Союза писателей с жалобой на Казакевича, который переманивает авторов «Нового мира». <> Одним словом, роман там пошел27.
Вышел он там, правда, не сразу только в восьмом-десятом номерах за 1956 год, то есть спустя уже несколько месяцев после выпуска «Литературной Москвы». Но тогда, в конце 1955-го, кооператоры оказались вдруг на безрыбье. И ситуацию спас сам Казакевич, вынув из «Знамени» свой уже принятый В. Кожевниковым роман «Дом на площади» и поставив его на опустевшее место «крупной прозы».
Те, кто от кооператоров стояли поодаль, это решение главного редактора осудили. «Совсем дикие люди, раздраженно заметила, например, Анна Ахматова. Казакевич поместил 400 страниц собственного романа. Редактор не должен так делать. Это против добрых нравов литературы»28.
Да плюс ко всему и самому Казакевичу его безупречно нормативный роман казался уже устаревшим, своего рода данью прошлому, впрочем, по сути обязательной. «Что же делать, нам все равно не обойтись без социалистического реализма», сказал он Каверину29. А Тендрякову уже весной 1956 года заметил: «Пока я его <роман> писал, время перепрыгнуло через меня. <> Во всяком случае я Домов на площади строить больше не буду!»30
4
Чтобы поспеть с подарком к открытию XX съезда КПСС, надо было торопиться. 31 января 1956 года весь массив «Литературной Москвы» сдали в набор, и, вспоминает В. Тендряков, «члены редколлегии установили дежурство в типографии на Валовой, считывали чистые листы»31, а 17 февраля, когда съезд уже шел, но за неделю до секретного хрущевского доклада о культе личности, сборник был подписан к печати.
52 печатных листа, 832 страницы убористого текста. Стотысячный тираж. Все, что полагается, на месте и писательское начальство в лице К. Федина, А. Суркова, К. Симонова, С. Михалкова, и проверенные классики Н. Асеев, С. Маршак, В. Гроссман, М. Пришвин, К. Чуковский, и пока еще сомнительные А. Ахматова, Н. Заболоцкий, Б. Пастернак, и недавние фронтовики М. Луконин, В. Розов, В. Тендряков, Б. Слуцкий, и задиристая молодежь, представленная Е. Евтушенко, Р. Рождественским, Л. Щипахиной. На каждую парчу, словом, свой ситец, так что, рассказывает Каверин, «Эренбург, привычно оценив альманах с политической точки зрения, сказал мне, что он мало отличается от хорошего номера Нового мира»32.
Вот и казенные критики встретили его как нечто вполне приемлемое. Если к чему-то и придрались, то к вполне невинному стихотворению Роберта Рождественского «Утро», с негодованием отметив, что
стихотворение это аллегорическое, но смысл этих аллегорий совершенно ясен. Если верить автору, то только сейчас наступает «рассвет», а вот до недавней поры в нашей жизни господствовала сплошная «ночь», воплощенная в облике страшного существа, подчинявшего людей своей безраздельной власти и заставлявшего их служить себе одному себе, больше ничему и никому33.
Тогда как у читателей, сообщил В. Шаламов своему магаданскому другу А. Добровольскому,
этот альманах (ценой в 18 р. 75 к.)34 идет нарасхват, в Москве 200 руб. идет с рук и только, продолжает Шаламов, из‐за тех 67 страниц Б. Л. <Пастернака>, потому что, несмотря на именитость и поэтов и прозаиков читать там больше нечего35.
Действительно нечего36? И только ли «Заметки к переводам шекспировских трагедий» причина столь ошеломляющего успеха?
Редчайший в истории литературы случай: альманах, подготовленный еще до XX съезда, был весной 1956 года прочтен как первая художественная реакция на взрывной хрущевский доклад о культе личности и его последствиях.
«Как кстати вышла Лит. Москва. Роман Казакевича воспринимается как протест против сталинщины, против угрюмого недоверия к людям», 4 марта записал в дневнике К. Чуковский37. А еще неделей ранее, 28 февраля, признался:
Третьего дня Бек принес мне «Литературную Москву», где есть моя гнусная, ненавистная заметка о Блоке. Я, ничего не подозревая, принялся читать стихи Твардовского и вдруг дошел до «Встречи с другом» о ссыльном, который 17 лет провел на каторге ни за что ни про что, и заревел38.
Плакали не все, конечно. И совсем по-другому отозвался бывший лагерник Аркадий Добровольский в письме от 18 августа к другому бывшему лагернику Варламу Шаламову:
Конечно, кусок из поэмы Твардовского «Друг детства» хорош. Но он и радует и возмущает одновременно. В начале поэмы ляпнуть этакий домостроевский реквием на смерть Великого Хлебореза и блядски вилять задом, оправдывая это «крутое самовластье», а через пару сотен строк строить из себя хризантему и задавать риторические вопросы: «Винить в беде его безгласной страну? При чем же тут страна?.. Винить в своей судьбе жестокой народ? Какой же тут народ!..» Талант «применительно к подлости» и больше ничего!39
С лагерниками о лагерях не поспоришь. И все-таки будем справедливы: первое, пусть глухое и половинчатое, напоминание в открытой печати о репрессиях и безвинно репрессированных дорогого стоило. Как дорогого стоило и то, что самая опасная, казалось бы, из публикаций «Литературной Москвы» через цензуру прошла, поношений со стороны нормативной критики не вызвала и властью была как бы не замечена.
5
Значит
Первый том, 4 июня написал Эммануил Казакевич Константину Федину, был пробой наших сил и разведкой в стане праздно болтающих и обагряющих руки. Второй, надеюсь, будет более решительным и определенным40.
За его составление и взялись. Пробуя одновременно расширить отвоеванный вроде бы плацдарм.
Уже 12 мая бюро секции прозы ССП СССР выдвигает идею создания кооперативного писательского издательства. В инициативную группу, которую на первых порах возглавляла Маргарита Алигер, вошли Алексей Арбузов, Александр Бек, Сергей Бонди, Александр Дементьев, Эммануил Казакевич, Валентин Овечкин и другие, а председателями правления будущего Товарищества писателей избрали Александра Твардовского и Всеволода Иванова.
Два с половиной месяца, срок не такой уж долгий, ушли, надо полагать, на согласования, Товарищество обрело новое звучное название41, и 24 июля в «Литературной газете» появилось сообщение о том, что «Президиум СП поддержал предложения о создании издательства московских писателей Современник» (с. 3).
Это еще, конечно, не решение директивных органов, но кооператоры торопятся, уже через четыре дня на заседании инициативной группы принимая «Примерный список ближайших изданий издательства Современник». В список, в частности, включены «Доктор Живаго» Б. Пастернака42, «Мы идем в Индию» Вс. Иванова,43 «новый роман» В. Гроссмана44, «роман о рабочем классе» В. Дудинцева, «новый роман о советской науке» В. Каверина, «роман о Сибири» Г. Маркова, «роман о Шамиле» П. Павленко45, сборники статей М. Щеглова и Ю. Оксмана46. В разделе «Забытые книги» однотомники М. Зощенко, А. Платонова, А. Веселого, Н. Эрдмана47, О. Мандельштама48, М. Булгакова, «Чукоккала» К. Чуковского49, «Виктор Вавич» Б. Житкова50, «Хулио Хуренито. 13 трубок. Трест Д. Е.» И. Эренбурга51, «Два мира» В. Зазубрина, «Капитальный ремонт» Л. Соболева, «Пушкин» Г. Гуковского (РГАЛИ. Ф. 2533. Оп. 1. Д. 467).