Оно было перекошено не столько от боли, сколько от откровенной злобы и неукротимого желания бить, рвать, терзать. Подобные выражения лиц бывают в рукопашной схватке, когда разум замирает, тушуется и из человека прет звериная сущность. Показалось ли, нет, но из приоткрытого рта торчали клыки, этаким мазком для завершения картины.
В следующий миг интеллигент бросился на своего обидчика, однако тут навалились солдаты, скрутили, кто-то даже успел не очень сильно огреть прикладом по затылку, другой с чувством двинул ногой под дых…
Сухтелен стремительно обернулся, увидел, что его вмешательство не требуется, и спокойно произнес:
– Благодарю, барон. Будьте любезны, найдите священника и звонаря.
Вид у социалиста по-прежнему был звериный, только зверь теперь был не хищный. Так, хорошо побитая собака. Раден даже усомнился – может, пригрезилось? Красноватый блеск, клыки…
В возне с социалистом все как-то отвлеклись, перестали обращать внимание на остальных пленников. А зря.
Случайная кровь привлекла внимание горожан, пробудила в них нечто, доселе скрытое под привычной человеческой маской. Только в отличие от радетеля за всеобщее счастье простые горожане были более дружны. Даже не дружны – дружба чувство высокое и не может распространяться на всех, – а склонны решать проблемы всем миром.
Миром они и навалились на отвлекшихся солдат. Нападение получилось неожиданно и страшно. Вдвойне страшнее оттого, что не имело никаких разумных причин и оправданий.
Лица вчерашних лавочников и сельских тружеников перекосились, как перед этим лицо социалиста, глаза стали безумными, налились кровью, а в приоткрывшихся ртах не одному барону померещились клыки.
Радену удалось отпихнуть ближайшего горожанина прикладом, перехватить винтовку наперевес, а в следующий миг откуда-то со стороны на барона бросился тот самый лавочник в поддевке. Его хищно изогнутые пальцы норовили вцепиться в офицера, и было не понять – в горло или в глаза. Хорошо хоть, что перед выходом ротмистр присоединил к драгунке штык. Выпад дополнился броском лавочника навстречу, и четырехгранное лезвие пробило нападавшего насквозь. Однако уже нанизанный на штык, словно бабочка на булавку, лавочник все продолжал тянуться к барону своими пальцами.
Раден невольно пятился, налегал на винтовку, норовя отодвинуть противника, а лучше – сбросить его со штыка. На беду, четырехгранный засел в теле плотно, застрял между ребер. Лавочник все напирал, и складывалось такое впечатление, будто он готов был всадить штык в себя еще глубже, только бы дотянуться до врага. Но глубже было некуда…
Рядом сопели, рычали, кхекали другие солдаты и местные, и некому было прийти на помощь барону.
До тех пор, пока откуда-то сбоку не подскочил Сухтелен и в упор разрядил в голову лавочника барабан нагана…
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Орловский!
Голос Шнайдера прорезался над привычным гулом толпы, невольно напомнил то время, когда порою вот так же окликал в университетских коридорах.
Давно это было. Шумное веселье, бесконечные споры, два юноши в студенческих тужурках, далеко не всегда посещающие лекции… Прогуливать – не самое страшное. Все равно Яшка из категории вечных студентов постепенно перешел в профессиональные революционеры, а Орловский поменял задиристое вольнодумство на четкие догмы военного человека.
Толпа невольно расступалась перед Яшкой, все таким же худощавым, иссушенным, разве что одетым не в студенческую форму, а в кожаную куртку, галифе и хромовые сапоги.
– Слушаю. – Невзирая на размолвку, просто так взять и послать старого приятеля не поворачивался язык.
Да и как ни крути, представитель власти. О легитимности спорить не будем. Став старше и опытнее, Орловский считал законной лишь власть, передающуюся по наследству.