Кадет эта паника совсем не захватила. Было какое-то, совершенно самому себе непонятное спокойствие и безразличие. Мы подшучивали над тем, как нелепо были нагружены подводы. Наложены были высоко, как дома. На двух сверху сверкали начищенные инструменты духового оркестра. На других поблескивали рулоны подметочной кожи. Подшучивали над тем, что открой красные огонь наши подводы были бы отличной целью. Конечно, о пароходе нечего было и думать. Наш «Николай» стоял без паров, без команды, обмерзая льдом.
В городе началось восстание. Порт был под защитой англичан. У одной из «стенок» был пришвартован английский крейсер «Церес». С крейсера, под командой его командира, был выслан отряд моряков с задачей не дать красным возможности просочиться в порт и помешать погрузкам. Англичане, для усиления своей команды, вызвали и нашу полуроту 1-й роты. Конвоирам приказано охранять подводы.
«Максимка» не заставил себя долго ждать. Со стороны Воронцовского дворца по порту был открыт пулеметный огонь, который невероятно усилил и без того большую панику. Наши «сверкающие» подводы (а день выдался ясный) привлекли внимание красных пулеметчиков. По булыжникам мостовой зацокали пули. В непосредственной близости с нами проходил ряд толстых деревянных столбов, квадратного сечения, поддерживающих сооружение зернового элеватора; столбы были расположены близко один от другого. За ними и укрылись конвоиры. Я с интересом наблюдал, как какой-то офицер, в защитной шинели и меховой папахе, с крупной и молодцеватой фигурой, сел на мостовую, между ног поставил станковый пулемет и с явным упоением строчил неустанно из него. Но так как он сидел высоко, то целиться никак не мог. Видимо, сама процедура стрельбы и строчка пулемета успокаивали его. Вдруг из-за пакгауза выскочила фигурка кадета 4-й роты. Бедняга был мгновенно сражен. Пуля навылет прошла под глазом к подбородку. Сколько помнится, фамилия его была какой-то производной от имени Симон. 3 или 4 старших кадета сейчас же подползли к нему, оттащили тело к пакгаузу и накрыли бывшим там парусиновым полотнищем. Один из этих кадет был легко ранен в руку.
К сожалению, панике подверглись и некоторые из воспитателей, по счастью, не Одесского корпуса. Не обошлось и без трагикомического элемента: дочь полковника Парай-Кошица[93] была очень легко ранена в ногу, вернее, оцарапана: пуля порвала ей чулок и повредила кожный покров ноги ниже колена. Она забавно прыгала на одной ноге, все время вскрикивая: «Я ранена! Я ранена!»
Больших потерь кадеты и корпусной персонал, насколько я знаю, в порту не понесли. Красные не пытались штурмовать порт, ограничившись лишь его обстрелом, который вскоре тоже прекратился. Хуже всех пришлось англичанам: их командир крейсера, сошедший с командой моряков на берег, был к концу обстрела тяжело ранен в живот и вскоре скончался. Моряки подобрали его и вернулись на крейсер. На этом их защита порта и закончилась.
Уже много времени спустя стало известно, что фактически это было не восстание даже, а, если так можно выразиться, вооруженное хулиганство местных бандитов и красных попутчиков, воспользовавшихся дезорганизацией власти и отсутствием желания защищать город. Потом, еще около 7 дней, Одесса была «ничьей», когда можно было без помехи продолжать эвакуацию. Но в тот день происходившее казалось агонией Одессы.
Во время обстрела мой сосед, за ближайшим столбом, что-то усиленно мне кричал. Я не мог его расслышать и, почти под прямым углом, перегнулся в его сторону. И вовремя: на уровне моей груди в этот момент пуля пробила сухой сосновый столб, вырвав из него несколько щеп. Мамино благословение, спрятанное на груди, спасло меня!
В порту я совершенно не помню кадет-киевлян. Они держались отдельной группой. Их не было с полуротой 1-й роты, и от подвод они куда-то ушли.
* * *
К вящему благополучию охваченной паникой массы беженцев военного и гражданского звания, красные повстанцы не штурмовали порт и, с уходом английских моряков на крейсер, в порт не проникли, так что происходившая в нем бестолочь эвакуации продолжала протекать своим порядком. Англичане, в благодарность за боевое сотрудничество кадет с их отрядом (хотя прямых боевых действий не было, был неумелый пулеметный огонь по порту и абсолютно неорганизованный ответный огонь одиночных стрелков-пулеметчиков по красным), разрешили корпусу погрузиться на крейсер. В совершенно незнакомом большом порту, в обстановке творившихся тогда хаоса, паники, отсутствия всякого руководства, в лабиринтах нагроможденных тюков, ящиков, подвод и даже орудий очень легко было отбиться от своих, что и случилось со мною.
Я потерял связь с остальными кадетами и наших подвод найти не мог. На мое счастье, меня заметил проходивший мимо офицер, внешне очень подтянутый, аккуратно одетый и спокойный.
Кадет, что вы тут делаете? окликнул он меня. Ваши давно уже на крейсере, который может скоро отойти, спешите же туда! И он указал мне направление к крейсеру.
Поблагодарив его, я в указанном направлении и поспешил. «Церес» стоял невдалеке, пришвартованный к стенке. С крейсера на мол был спущен узкий бортовой трап, возле которого на молу стоял английский часовой. Вид у меня, в песочного цвета балахоне, заменившем кадетскую шинель, с винтовкой на ремне и с аккуратно упакованной шкатулкой в руках, очевидно, был мало кадетский, ибо часовой решительно преградил мне дорогу к трапу. Английским я не то что не владел, но ни единого звука не знал, а потому только настойчиво внушал часовому, указывая пальцем на свою грудь: «Кадет! Кадет!» а потом указывал на палубу крейсера. Напрасно Ни единый мускул не дрогнул на лице часового. Ни на четверть шага не отступил он от трапа. Выручил тот же офицер, который, видимо, наблюдал за тем, понял ли я его, где стоит крейсер.
Кадет, отомкните штык! улыбаясь, сказал он.
Спасибо ему: это была моя первая «вооруженная» погрузка на корабль, да еще военный. Теоретически я знал, что нельзя грузиться с примкнутыми штыками, но в этот момент вся теория, не имевшая практики и навыка, совсем испарилась из моей головы. Не заставил повторять мне ценных указаний и в два счета отомкнул штык и примкнул его острием вниз. И сразу же часовой сделал шаг в сторону и рукой указал мне на трап. Довольный таким исходом, я стал подниматься. Но тут случилось нечто неожиданное: коротким, ловким движением часовой выхватил из моих рук шкатулку, и она, описав большую дугу, навеки погрузилась в море. А в ней были деньги, портреты родных и все близкие кадетскому сердцу сувениры. Вслед за мной поднимался кто-то из отставших товарищей и его узелок постигла та же участь. Таким образом, картины погрузки, как организованной единицы, я не наблюдал. Характерно то, что потом, за все время моей кадетской жизни, кадеты никогда в своих дружеских беседах отдельных лиц или групп не говорили на тему об эвакуации. А если и заговаривали, то в очень общих и поверхностных чертах. Даже когда к нам присоединились отступавшие через Румынию, имевшие настоящие бои с красными, перенесшие во много раз больше нашего и проявившие воинскую доблесть, даже по прочтении приказа Российского военного агента в Румынии генерала Геруа о награждении отличившихся героев Георгиевскими медалями и крестами, мы воодушевленно поздравили наших героев, но разговоров об отступлении через Румынию было очень мало.
Впоследствии организатор боевых действий кадет под Зельцами и Канделем, наш воспитатель капитан Реммерт, преподавал у нас рисование. Глядя на него, преподававшего такой «мирный» предмет, у меня неизменно возникала мысль: по внешнему виду совсем не воинственный, а вот поди герой!