Дипанкар, бабаджи.
Дипанкар. Он произнес это слово с большой нежностью, и Дипанкар вдруг почувствовал удивительный прилив радости. Дипанкар, говори со мной по-английски, пожалуйста, мне нужно выучить этот язык. Я очень плохо его знаю. Иногда слушать мои проповеди приходят иностранцы, поэтому я хочу научиться проповедовать и медитировать по-английски.
Господин Майтра больше не мог сдерживаться слишком долго он терпел.
Бабá, моя душа не знает покоя! Как мне быть? Подска-жите!
Санаки-бабá с улыбкой поглядел на него и сказал:
Я подскажу один безотказный способ.
Господин Майтра воскликнул:
Расскажите сейчас, пожалуйста!
Все очень просто. Твоя душа обретет покой.
Он провел рукой по голове господина Майтры спереди назад, задевая кончиками пальцев кожу лба, а затем спросил:
Полегчало?
Господин Майтра улыбнулся и ответил:
О да! А потом с досадой затараторил: Я твержу имя Рамы и перебираю четки, как вы и велели. Тогда на меня находит спокойствие, но потом в голову снова начинают лезть всякие мысли. Он изливал Санаки-бабé свою душу, не обращая никакого внимания на профессора. Мой сын он не хочет жить в Брахмпуре! Ни в какую! Вот опять продлил рабочий контракт на три года, с моего согласия но я ведь не знал, что он строит себе дом в Калькутте! Там он и останется, когда выйдет на пенсию. А мне что, ехать к нему в Калькутту, ютиться там, как бедному родственнику? Он уже не тот, что прежде. Мне очень обидно.
Санаки-бабá с довольным видом кивнул:
Разве я тебе не говорил, что твои сыновья не вернутся? Ты тогда мне не поверил.
Да, говорили. И что мне теперь делать?
А зачем тебе сыновья? Сейчас в твоей жизни настала пора санньясы самоотречения.
Но мне нет покоя!
Санньяса это и есть покой.
Господина Майтру эти слова не убедили.
Мне нужен какой-нибудь способ! взмолился он.
Я тебе подскажу, подскажу, принялся успокаивать его Санаки-бабá. В следующий раз.
Почему не сегодня?
Санаки-бабá осмотрелся по сторонам:
Лучше приходи в другой день. Когда захочешь.
А вы не уедете?
Нет, я пробуду здесь до двадцатого.
Можно, я приду семнадцатого? Или восемнадцатого?
Народу будет очень много, это ведь дни омовения при полной луне, с улыбкой сказал Санаки-бабá. Приходи лучше утром девятнадцатого.
Утром, хорошо. А во сколько?
Утром девятнадцатого В одиннадцать.
Господин Майтра просиял, узнав точное время обретения душевного покоя.
Непременно буду! приподнято сказал он.
А куда дальше пойдешь? спросил его Санаки-бабá. Дивьякара можешь оставить здесь.
Хочу посетить Рамджапа-бабý на том берегу. Я на джипе, так что поедем по четвертому понтонному мосту. Два года назад я у него уже был, и он меня узнал, представляете? А ведь до этого я не посещал его лет двадцать! Лагерь он тогда разбил прямо на воде, на плавучей платформе, и идти к нему приходилось вброд.
Памьять у ниво отлишная, пояснил Санаки-бабá по-английски, обращаясь к Дипанкару. Старый, очень старый святой. Худой как палка.
Ну вот, стало быть, сейчас я поеду к Санаки-бабé, сказал господин Майтра, вставая.
Санаки-бабá оторопел.
У него лагерь на другом берегу Ганги, пояснил, нахмурившись, господин Майтра.
Так ведь Санаки-бабá это я!
Ах да. Простите. А того как зовут?..
Рамджап-бабá.
Точно, точно, Рамджап-бабá.
С этими словами господин Майтра отбыл, а красивая Пушпа отвела Дипанкара в другую палатку, где на песке лежал соломенный тюфяк его постель на всю следующую неделю. Ночи стояли жаркие, поэтому одной простыни было вполне достаточно.
Пушпа ушла проводить раджу Марха в шатер Санаки-бабы́.
Дипанкар сел и принялся за чтение Шри Ауробиндо, но ему не сиделось на месте: примерно через час он решил найти Санаки-бабý и не отходить от него ни на шаг.
Санаки-бабá оказался человеком практичным и заботливым, а еще жизнерадостным, энергичным и начисто лишенным диктаторских замашек. Время от времени Дипанкар осторожно его разглядывал. Санаки-бабá иногда задумчиво хмурил лоб. У него была могучая шея, как у быка, темная кудрявая поросль на бочкообразной груди и компактное брюшко. На голове волос почти не было, только задорный вихор на лбу и немного редких волос по бокам. Коричневая овальная плешка сверкала в июньском солнце. Иногда, внимательно кого-нибудь слушая, он забавно приоткрывал рот. Замечая на себе внимательный взгляд Дипанкара, он всякий раз ему улыбался.
Еще Дипанкару очень понравилась Пушпа: заговаривая с нею, он принимался яростно моргать. Она же, заговаривая с ним, всегда делала серьезное лицо и серьезный голос.
Время от времени в лагерь Санаки-бабы́ вламывался раджа Марха и всякий раз яростно ревел, если не обнаруживал святого на месте. Кто-то шепнул ему на ушко, что Дипанкар здесь на особом положении, и во время проповедей раджа сверлил его кровожадным взглядом.
Дипанкар пришел к выводу: раджа очень хочет, чтобы его любили, но не знает, как заслужить любовь окружающих.
11.10
Дипанкар плыл в лодке на другой берег Ганга.
Какой-то старик, брамин с отметкой касты на лбу, громко о чем-то разглагольствовал под плеск весел. Он сравнивал Брахмпур с Варанаси, описывал слияние великих рек в Аллахабаде, Хардвар и остров Сагар в дельте Ганга.
В Аллахабаде голубые воды Ямуны встречаются с коричневыми водами Ганги как Рама встречается с Бхаратой[49], с благочестивой убежденностью говорил он.
А как же третья река, Тривени? спросил Дипанкар. И с кем вы сравнили бы реку Сарасвати?
Старик с досадой посмотрел на Дипанкара:
А ты сам откуда?
Из Калькутты, ответил Дипанкар; злить старика в его планы не входило, и вопрос он задал из подлинного интереса.
Хм-мх! фыркнул тот.
А вы откуда? спросил Дипанкар.
Из Салимпура.
Где это?
В округе Рудхия, отвечал старик, нагибаясь и разглядывая свои изуродованные ногти на больших пальцах ног.
А Рудхия это где?
Старик недоуменно воззрился на Дипанкара.
Далеко? продолжал расспрашивать его Дипанкар, сообразив, что без наводящих вопросов тот не ответит.
В семи рупиях отсюда.
Все, приехали! завопил лодочник. Мы на месте! Вылезайте, люди добрые, купайтесь вволю и молитесь за всех! И за меня тоже.
Ты не туда нас привез! возмутился старик. Я уже двадцать лет сюда приезжаю, меня не обманешь! Вон то место! Он ткнул пальцем в вереницу лодок на берегу.
Тоже мне, полицейский без формы! с отвращением проворчал лодочник, но все-таки заработал веслами и подплыл к указанному месту.
Там уже купалось несколько человек: вода была им по пояс. Плеск и напевы купающихся сливались со звоном храмового колокола. В мутной воде плавали бархатцы и лепестки роз, размокшие листовки, солома, обертки от спичечных коробков цвета индиго и пустые свертки из листьев.
Старик разделся до лунги, явив миру священный шнур, протянувшийся от левого плеча до правого бедра, и принялся еще громче призывать паломников к купанию.
Хана ло, хана ло![50] вопил он, от волнения путая местами согласные.
Дипанкар разделся до нижнего белья и прыгнул в воду.
Вода не показалась ему чистой, но он все же поплескался в ней минуту-другую. По какой-то неясной причине самое священное из мест для омовений увиделось ему не таким привлекательным, как то, куда пытался пристать лодочник. Там ему даже хотелось нырнуть в воду с головой. Старик, впрочем, был вне себя от счастья и восторга. Он присел на корточки, чтобы целиком оказаться в воде, набрал ее в ладони и выпил, как можно более низким голосом и как можно чаще твердя: «Хари Ом!» Остальные паломники вели себя примерно так же. Мужчины и женщины радовались прикосновениям священной Ганги, как младенцы радуются материнским ласкам, и кричали: «Ганга Мата ки джаи!»[51]
О Ганга! О Ямуна! возопил старик, поднял сложенные чашей ладони к солнцу и стал напевать: