Кто же это нам все делает?
Вот раз взяли они, с поля раньше положенного вернулись да ко двору своему тишком подкрались.
Видят, по двору мальчик ходит хорошенький, в татарском платье пестреньком, в шапке мерлушковой, на левую ножку прихрамывает, а сам поет песенки. Да все ловко по хозяйству делает.
К нему пес хозяйский ластится, к нему кот на руки просится, за ним птица по двору табунком бежит, а корова из коровника зовет-мычит.
Выскочили крестьяне, обрадовались, обнимают мальчика, целуют:
Да откуда же ты взялся? говорят.
А я, отвечает, тот гусенок хроменький, что вы в болоте нашли, от смерти спасли! Вот я за добро вам и плачу, и дале с вами жить хочу, как с отцом, с матерью Только не трогайте моих гусиных перышек, что я в лукошке оставил.
Зажили они счастливо. Хозяйка мальчику не нарадуется, хозяин мальчиком не нахвалится. Они в поле пахать уедут, мать блины печет, дожидается. Они вечером воротятся, мать их кормит, любуется: расти, наш гусенок хроменький.
А как стало ближе к осени, стал гусеночек на небо поглядывать. Вот летит стая гусей-лебедей увидели его, закружили над избой.
Эй, кричат, не ты ли гусенок хроменький? Летим с нами в родные места.
Нет! отвечает мальчик по лебединому. Мне и тут хорошо. Хоть и манит меня на родину, а у меня тут отец с матерью. Как я брошу их они старенькие!
Крестьяне эти речи слушают у них душа замирает. А ну как улетит их сыночек писаный, их гусенок хроменький?
Вот взяли они раз, не подумавши, да сожгли лукошко с перышками. Чтоб гусенок их не покинул.
Как увидел мальчик, заплакал горько:
Что вы, говорит, отец с матерью, наделали! Как хранились тут мои перышки, так была здесь моя родина, а теперь унесет меня ветер северный во донскую степь на реку Хопер, не видать вам меня во веки вечные!
Налетел ветер, пурга северная, подхватила гусеночка да и унесла неведомо куда.
Сколько крестьяне не плакали, сколько не кликали сыночка, а ничего не докликались.
Много, мало ли времени минуло, а совсем крестьяне состарились. Не могут работать ни в поле, ни по дому, а кормить их задаром некому. Взял их князь да и продал татарам-половцам. Поменял на линялого сокола. Повели полон из рязанских мест во донскую степь им незнаемую.
Долго ли, коротко ли идут они пришли во степь донскую, в поле старое. Далеко она широко лежит, в ней травы растут шелковые, в ней реки текут медовые, в омутах рыбы бесчисленно, в табунах коней не считано
Вот прошли они горы Еланские, пришли во степь ковыльную. Как лебяжий пух ковыль стелется, под легким ветерком преклоняется. Привели полон на реку Хопер, в половецкий стан на Червленом яру.
Вроде нам про места эти сказывал наш сынок гусенок хроменький. Старики стоят, озираются.
Вдруг толпа раздалася в стороны. Едет хан молодой на лихом коне. На нем шапка трухменка высокая с голубым тумаком на леву сторону, на нем синий чекмень с голубым кушаком, за спиной у него пуховый башлык, будто крылья лебединые. Вот он спрыгнул с коня молодецкого, избоченясь прошел перед пленниками, а на левую ногу прихрамывает.
Старики глядят на него во все глаза, а у хана улыбка ласковая, а у хана глаза слезами полны.
А не наш ли ты гусенок хроменький? Обнял хан тут отца с матерью, на руках понес на широкий свой двор.
Там детишки навстречу выскочили.
Ты кого ведешь-несешь, батюшка, не рязанские это рабы-пленники?
Не рабы это и не пленники! Это ваши дедушка с бабушкой! Они меня от смерти спасли да выходили, как был я гусенком хроменьким. Вы омойте их, накормите, нарядите их в одежды лучшие, посадите их в красном углу, и во всем их, детушки, слушайтесь. Они станут сказки вам сказывать да закону учить православному.
ОБОРОТНИ
Служил в Бахмутском казачьем полку молодой хорунжий Емельян. В те поры большая война была со шведами.
Только что государь Петр I у шведов Выборг взял. Народу полегло при штурме много, и в войсках явилась недостача.
Вот вызвал хорунжего Емельяна командир полка атаман Бахмутский да и говорит:
Вот что, Емельян! Скачи в Бахмут отвези реляцию о победе да прикажи второй очереди в поход собираться. А как соберутся сменные сотни сюда приведешь. А пока они снарядятся да соберутся, ты отдыхай да от ран лечись ты человек молодой, тебе еще жить да служить! А вот тебе золотое монисто дочери моей Марьяне передай, удастся ли свидеться, не ведаю! А поскольку ты парень холостой, а мне здесь как сын, и в бою я тебя видел, и в голоде, и в холоде, придется тебе моя дочь по сердцу, да ты ей глянешься я бы о лучшем зяте и не мечтал.
Обнял старый атаман хорунжего, благословил. Принял Емельян монисто повесил на грудь, под чекмень, где крест был нательный, приказ под чекмень, реляцию в шапку на коня да в путь!
Скакал как положено с коня на коня, глаз не смыкал, долго ли, коротко прискакал сразу на майдан и в атаманские хоромы.
Караульный повел его к войсковому писарю, который атамана бахмутского замещал. Вошел казак в атаманскую приемную да так и ахнул! Никогда он не видал таких страшных стариков. Сидит писарь, длинный подбородок на костистые пальцы положил, а носом чуть не за подбородок цепляется, а глаза желтые, волосы длинные, седыми космами висят.
С чем прибыл, казак, докладывай. А голос у писаря глухой, как из подземелья.
Достал Емельян сумку с депешами из-за пазухи, реляцию из шапки отдал писарю.
А это у тебя что? писарь из-за стола не вставая, руку к его шее протянул. От руки писаря, как от куска льда, холодом веет.
Так и так, казак говорит, атамановой дочери от отца подарок.
Давай сюда!
Никак нет! Емельян отпрянул, за грудь схватился. Вам, ваше благородие, депеша. А это ей в собственные руки! Иному не отдам!
Молодец! Молодец! засмеялся старик, будто дерево старое заскрипело. Раб исправный! Пес верный!
Я не пес и не раб! с Емельяна робость как рукой сняло. Я казак Донского войска! И такой же слуга отечеству и царю, как вы, только на своем, значит, месте.
О! говорит писарь. Ты еще и речист. Ну, ладно, ладно, пес Эй, Марьяна! крикнул он в соседние покои. Застучали каблучки по половицам и в дверях стала такая красавица, что Емельян второй раз обмер. Сколь страшен был войсковой писарь столь прекрасна была атаманская дочь.
Молча подошла она к казаку, молча протянула повелительную белую руку всю в драгоценных перстнях, приняла в нее золотое монисто и, метнув перед изумленным казаком облаком шелка и бархата, исчезла, как видение.
Спать Емельяна определили в том же атаманском доме, но только вход в спальню был из сада.
Ветхая старушка, согнутая в три погибели, отвела его в баню, накормила и уложила на мягкую широкую постель.
И только уходя из покоя, вдруг молодым, словно девичьим голосом спросила:
Как там наш батюшка?
Слава Богу. Жив здоров. Воюет.
А не присылал ли он чего?
Прислал дочери золотое монисто.
Тяжко вздохнула старуха и затворила за собою низкую дверь.
А Емельян все думал о Марьяне никогда не видывал он такой красоты. Но многодневная скачка измотала и такого богатыря, каким был Емельян, и скоро у него в голове стало все путаться: Марьяна, старуха, монисто Слышал он, как поскакал куда-то со двора писарь, как кто-то вроде бы плакал жалобно, безутешно. Уже совсем проваливаясь в сон, осенил себя казак крестным знамением, да положил левую руку на ладанку с родной землей, что повесила ему на грудь, провожая в поход, матушка.
И заснул он мертвым сном, каким может спать только усталый молодой воин, без отдыха проскакавший тысячу верст. И спал бы он так несколько суток, как бывало прежде после тяжелого похода, если бы не разбудили его странные женские голоса, мольбы и плач.
Чуткий, привычный к бою и разведке, вскинулся Емельян на постели и услышал странную фразу, сказанную хриплым и грубым старушечьим голосом: