Надеваю уже ботинки, тянусь за курткой, но внезапно задумываюсь. Мама могла просто потерять монетку, забыть о ней, и теперь ей не хватает денег на что-то важное. На автобусный билетик, тогда пешком вдоль трамвайных путей, длинными перекрестками, долго, усталыми ногами в истертых мозолистых туфлях, до темноты. А вдруг мама хранила эту денежку на «черный день», о котором все время говорят тетя Лаура и бабушка. Мне страшно хочется узнать, когда он наступит, этот день без света и без солнца, и как он будет выглядеть, и что будут делать люди в полной темноте, но я стесняюсь и не решаюсь спросить.
Наверное, это все же монетка «черного дня». Я со вздохом разуваюсь, возвращаю находку в мамин карман и плетусь на кухню подогревать рожки, чтобы наполнить ими живот, вместо колбасы в белых пятнышках жира.
* * *
Мама приходит с работы необычайно рано, за окнами еще видны тополя, плавающие в густом сливочном вечере. Удивляюсь щелканью замков в неурочный час, бегу в прихожую, скорее сообщить новость, которая жжет мне язык.
Мама, а знаешь, что!.. кричу я в открывающуюся дверь и тут же обрываю себя. Мама будто бы стала меньше ростом: съежилась, потемнела, сгорбила беззащитно обычно прямую спину. Кажется, что сквозь усталость на ее лице просвечивают невыплаканные слезы, невыдавленная темно-желтая злость.
Мамочка, что-то случилось? Искоса гляжу на ее рабочий пакет. Сегодня он тоже, как и мама, сморщенный, пустой, тоскливый, нет ни пухлых карточек, ни вкусных взяток.
Ты потеряла все карточки, мама? Ты плачешь?
На лице у мамы нет слез, но глаза красные, припухшие, безучастные. Наверное, она плакала, когда шла домой, думается мне.
Мама, наконец, отвечает бесцветным плоским голосом:
Я оставила их в поликлинике. Хватит вертеться, дай матери отдохнуть с работы.
Она разувается, бросает пустой пакет прямо на пол в прихожей и, слегка приволакивая ногу с больным коленом, уходит в комнату. Я растерянно остаюсь в коридоре и наблюдаю за тем, как мама подходит к своей кровати, стягивает куртку, не глядя, бросает ее на стул неопрятной серой кляксой, ложится на кровать прямо так, в одежде, и накрывается одеялом с головой. Я мнусь в нерешительности и нарастающей тревоге что мне делать? И вдруг слышу ее приглушенный голос:
Ты ела?
Да, мамочка. Рожки и яичко, чай попила.
Хорошо. Дай мне поспать пару часов, выключи свет, поиграй на кухне.
Ты очень-очень устала, да? Больные вредные сегодня?
Мама откидывает одеяло и смотрит на меня в упор злым немигающим взглядом. Затем прикрывает глаза ладонью, долго молчит, потирает лицо рукой с надтреснувшей кожей, но отвечает уже другим мягким, привычным тоном:
Иди ко мне, полежим вместе.
Я тут же проскальзываю в комнату, спешу щелкнуть выключателем, и, в настороженной темноте, на ощупь, пробираюсь к маме. Она тянет ко мне руки, обнимает и укладывает под толстое пушистое одеяло. Прижимает к себе так крепко, что я начинаю дышать одновременно и носом, и ртом. Мама отодвигается и гладит меня по голове тяжелой горячей ладонью.
Как прошел твой день? шепчет темнота маминым голосом.
Я тут же чтобы закончить, наконец, эту сумрачную, серую тишину, грозящую какой-то большой невыговариваемой бедой, быстро-быстро выпаливаю про монетку, про голубей, которые совсем меня не боятся и целый день поскрипывают о своем, переминаясь с одного толстого сизого бока на другой. Вспоминаю о том, что перед маминым приходом звонила Юлька, чему-то смеялась в трубке, но ее совсем не было слышно, потому что где-то рядом, совсем близко, возмущенно лаял Мальчик ее большая, вся в черных шелковых кудряшках, собака.
Мама снова родная и близкая. Она тихо смеется о Юльке и Мальчике, говорит, что Вера Васильевна, Юлькина мама, с ума сходит от всех этих двуногих и четвероногих, что разговаривают, смеются, бегают и лают в ее квартире дни напролет. Мама обещает разобраться с толстыми голубями и прогнать их навсегда. Удивляется монетке и говорит, что я могу оставить ее себе, и никаких черных дней не существует вовсе, и не будет их никогда. Напоследок, уже сонным, смазанным голосом, шепчет:
Кажется, ты подружилась с нашим домовым.
Я ойкаю, вскакиваю и тормошу засыпающую маму:
Какой домовой, мамочка??? Это как Кузя из мультика? А где он живет? А как он?..
Но мама уже не слышит. Сквозь тягучую усталую дрему, проваливаясь все глубже, тяжелея, расслабляясь, она бормочет:
Купи себе завтра все, что захочешь, доченька. Купи сладостей.
* * *
Если честно, я совсем не поверила маме! Вернее, вечером поверила, а утром разверила! заявляю я, усаживаясь на скамейку между Юлькой и Алимушей. Едва проснувшись, я с нетерпением ждала нашего полевого совещания. Она просто забыла про денежки в своем плаще
А вот и зря! как всегда, громко и с вызовом, спорит Юлька. Домовые есть на самом деле, просто не все взрослые о них знают! Вот твоя мама знает, а моя, например, нет.
Юлька тоже взрослая, старше меня на целых три года и краешка в пару весенних месяцев. У нее всегда наготове правда жизни и ценный совет, вот только она постоянно горячится к месту и нет. И сейчас она вскакивает, машет руками, двигает смешно выразительными пушистыми бровями.
Ты сама говорила, что твоей маме задерживают зарплату! Моей тоже! Юлькина мама работает в школьной библиотеке, да и дома у них целая комната, набитая до потолка книжными полками. А если у твоей мамы нет денег, как она могла забыть про эту монетку? Да еще и в плаще, который постоянно носит! Скажи? Вот скажи? Позавчера я видела твою маму в этом самом черном плаще! Своими глазами видела! Этими самыми глазами!
Юлька приближает ко мне свое лицо, зеленые, с серыми переливами, глаза смотри, мол. Я легонько щелкаю ее по носу, она смеется и отстраняется.
А у тебя есть домовой? спрашиваю я.
Юлька морщится и безнадежно машет рукой:
Нет, у меня же собаки! Мальчик и Динка прогонят любого домового в одну секунду. Так что так живем сами, как можем, расстраивается она.
Я перевожу вопросительный взгляд на Алимушу. Она пугается как всегда, когда на нее обращают внимание, и машет головой:
У меня же кот! А он такой наглый, знаешь, никого больше не потерпит дома. Нас еле терпит, не то что домового. В прошлом году мы взяли маленького котенка, так они подрались через час. Пришлось обратно отвезти.
Я ошарашена. Получается, бедным Юльке и Алимуше не повезло. Но у меня еще есть к ним вопросы:
А как он выглядит, этот самый домовой?
Юлька хмыкает:
Никто не знает, ни один человек! Его никто и никогда не видел. Но это не самое главное. Она озабоченно вышагивает перед нами, туда-сюда, будто решает сложную задачку. Самое главное, подружиться с твоим домовым по-настоящему, чтобы он и дальше подкидывал тебе денежку. И я знаю, как это сделать!
Как? одновременно спрашиваем мы.
У тебя же осталась эта монетка? Давай сюда! Юлька резко останавливается и протягивает мне ладошку.
Д-да, замираю я, но не спешу отдавать. Я хотела купить
Давай-давай сюда, вместе в магазин сейчас пойдем.
Юлька снова кипятится. Она уже придумала план действий, и ноги ее охватывает особенная нервная «жгучка», когда стоять на месте просто невозможно. Обреченно вытаскиваю из кармана куртки монетку и кладу ей на ладошку.
Мы поднимаемся с лавочки и идем в маленький магазинчик в соседнем доме. Сегодня там работает Черточка худая высокая продавщица, лицо у которой все скомкано в районе носа. В ее толстом засаленном журнале, надежно спрятанном под прилавок, все о нас с Юлькой. Номера наших квартир, сумма наших долгов. А вот Алимуши в журнале нет, виноватый папа после развода, рассказывает, краснея, она, не дает им с мамой и братом обеднеть, все тащит и тащит в бывшую семью, к бывшим детям продукты, одежду, живые большие деньги.