Суждение как конкретное высказывание о чём-либо со статусом истины или лжи становится абстрактным. Например, «снег бел». Парадокс или абстрактная форма суждения «вообще», имеющая место только в связи с конкретным суждением, превращается в нечто конкретное. Так будет, допустим, с парадоксом «Лжец сказал, я лгу, что снег бел». Форма и содержание высказывания также меняются местами. В итоге исследование конкретного парадокса неизбежно наделяется подобием всеобщего и необходимого знания.
Важное место здесь занимают идеи Б. Рассела. Конечно, Рассел двигался не в том же направлении, что намечено в представленной книге. Между тем именно он в современной мысли специальное внимание уделил парадоксам и провёл их классификацию. В частности, Рассел выделил семь парадоксальных высказываний.
Первый парадокс именуется «парадокс лжеца». Его сформулировал критянин Эпименид. Суть в том, что лжец может сказать «Я лгу» и тогда опять-таки солжёт, а значит он говорит правду и потому лжёт. И далее по кругу.
Второй парадокс формулируется Расселом строго в логических терминах. Скажем об этом средствами естественного языка. Речь идёт о том, что при наличии классов, которые не включают себя, должен быть ещё один класс. Он самый обширный и становится не очень ясно, куда его отнести в отношении к самому себе. Если он не охватит сам себя, то он не самый большой, есть ещё один и для него. Если же включится, то будет нарушено правило, по которому класс формируется из элементов, не входящих в свой собственный класс.
Третий парадокс затрагивает отношения трёх переменных. Одна относится к двум другим так, что можно показать её одновременную соотносимость и несоотносимость при вхождении в пару с каждой из двух отличных.
Четвёртый парадокс подразумевает пересчёт слогов в английском оригинале или слов в русском переводе во фразе «самое маленькое конечное число имеет» 19 слогов (9 слов) в своём имени. Рассел выделил «магическое», скажем с иронией, число 111 777. Смысл парадокса в том, что в наименовании числа по-английски меньше 19 слогов, а таких может быть только одно. Имя числа и фраза об имени оказываются двумя способами описания, в которых меньше 19 слогов. В русском переводе несколько иначе, но тоже про количество единиц языка. Только там про количество в девять слов, которые используют для описания наименьшего числа.
Пятый парадокс затрагивает трансфинитные ординалы, точнее порядковый тип вполне упорядоченного множества. Выразим это проще. Каждому множеству можно привязать номер по порядку. Как, однако, быть с множеством самих номеров? Имеет ли оно характер вполне упорядоченного множества, в котором всегда есть наименьшее число или не имеет? Если имеет, то оно должно само быть включено в пересчёт с порядковым номером. Если не имеет, то оно не является совокупностью порядковых номеров.
Шестой парадокс говорит о наименьшем неопределимом оридинале. Здесь считают не множества, а дроби. Впрочем, суть примерно такая же, как и в пятом парадоксе. Если можно посчитать, тогда не надо считать, если нельзя, то тогда надо вести счёт. Круг замыкается, но это неточно.
Седьмой парадокс подразумевает, что всякая вполне упорядоченная последовательность имеет ординальное число. Тем самым затрагивается счет в последовательностях с возможного наименьшего из начальных чисел и порядковые номера, которые имеют конечное значение. Всегда можно к конечному значению приплюсовать единицу, и конца счёта не предвидится.
Ф. Рамсей расширил число парадоксов Рассела до восьми, но нам это не так важно. Важнее, что и Рассел, и Рамсей видели в парадоксах проблему и призывали их разрешать, а через это действие устранять. Только вопрос заключается в том, что при поиске креативных идей, влекущих креативные решения, вполне возможно, что парадоксы устранять и не надо.
Вновь вернёмся к случаю определения философии. Уточним, как всё-таки возможно «парадоксально парадоксальное» определение или определённость в суждении о философии. Для ответа на вопрос можно совершить метафорический «оборот головы» и проблесками креативного взгляда окинуть всё то, что было уже сделано.
В ходе осмысления «опасных связей» между парадоксами и новизной идей, для снижения уровня страха разговор был переведён в русло определений философии. На этом пути обнаружился момент «всеобщей» парадоксальности любого возможного определения. Тем самым выяснилось, что философия выделяет частный аспект некоторого общего или фундаментального знания, изучая вопросы универсальной парадоксологии.
Между тем философия раскрывает предмет обозначенной полуфантастической науки, в котором сама такая «наука» лишь и может быть поименованной и осознанной. Впрочем, то же относится и к наукам вообще как способам конкретных форм отражения реальности или частных картин мира. Физика олицетворяет природу, а социология общество, тогда как химия выражает связи, а математика отношения. Поэтому выходит, что философия есть не что иное, как зеркало для универсального знания о парадоксальности.
Философии иногда опасаются из-за её связи с малопонятными абстрактными рассуждениями. Парадоксы тоже вызывают страх. Уж не потому ли, что философия и парадокс суть сиамские близнецы? Между тем пройденный путь показывает, что для пробуждения креативности с самого начала не надо бояться парадоксов.
Впрочем, мало не бояться парадоксов. Надо понимать, насколько сознательно следует применять данное правило. Можно ли здесь вообще руководствоваться одним лишь сознанием? Есть о чём задуматься!
Доверяем бессознательному
Намерения
Понимание способов пробуждения креативности в человеке требует прояснения особого класса вопросов. Важно уточнить, как именно парадоксы, точнее парадоксальные идеи и суждения могут влиять на выбор выигрышной стратегии поведения. В связи с этим важно найти ответ на вопрос, насколько выигрышная стратегия зависит от сознания человека. Этот вопрос важен, поскольку в течение более чем столетия небезосновательно значимым полагается учёт бессознательных сторон поведения и общения человека.
Актуальность исследований бессознательного и не думает падать. Долгое время считалось, что человек, даже если он склонен забывать об этом, в общем-то, существо разумное. Вместе с тем ещё до психоанализа и совершенно точно вместе с ним прояснилась принципиальная необходимость установления бессознательных иррациональных мотиваций в психической жизни индивида и общества.
Предшественниками психоанализа называют чуть ли не Платона и его идею «припоминания». Ближе к современности в том же плане отмечают Р. Декарта и Г. Лейбница, а также И. Канта и А. Шопенгауэра. Декарт в принципе поставил на повестку дня вопрос о сознании в виде фигуры «я мыслю, следовательно, я существую», тогда как Лейбниц заговорил о низшем уровне сознательной деятельности. Утверждают, что Лейбниц первым ввёл в обиход понятие бессознательного.
Впрочем, поработал над проблемой и Кант. Он отмечал «слепые силы души», участвующие в работе воображения при синтезе рассудочных категорий. Это ведь явный намёк на активность бессознательного, равно как на его неустранимость из сферы познания. Позже Шопенгауэр выдвинул на передний план концепцию иррациональной воли, движущей мировыми процессами. Бессознательное у Шопенгауэра стало не просто активным, а власть имеющим началом.
Между тем более точно в деле изучения бессознательного психоанализу предшествовали романтики начала XIX столетия. Так, Новалис (настоящее имя Георг Фри́дрих Филипп Фрайхерр фон Ха́рденберг) искренне верил, что интуиция, воображение и бессознательное превыше всего в творчестве. Художник вообще есть «бессознательное орудие природы». В этом плане бессознательное становилось активным творческим началом, хотя и не получало своего полного выражения в теоретических представлениях. Это был образ, метафора, не более.