Почему этот парень просто вышел из зала, пока я ему пела?
Это не должно меня задевать. Я знаю, что хорошо пела. Но я надеялась, что он тоже будет так думать.
Наконец он все-таки возвращается из задней комнаты и идет ко мне. Одна рука в кармане, другая на затылке.
Я неловко приподнимаю плечи.
Сыграть что-нибудь другое?
Нет. Нет, это было С ума сойти. Я Я только не понимаю, что ты делаешь здесь.
Это застало меня врасплох.
Прохожу прослушивание? До сих пор я думала, что план такой.
Ты хорошо поешь.
Спасибо. На самом деле одного «спасибо» недостаточно. Его слова правда много для меня значат. Впрочем, не хватает еще какого-то «но».
Но если бы я умел так петь, то давал бы концерты и выступал в больших залах и на стадионах, а не в пабах, о которых никто не знает.
Никто из больших залов и стадионов не появляется на вокзалах и не просит меня об этом, небрежно отвечаю я, однако внутренне уже на иголках. Мне известно, что люди говорят после этого. Почти все говорят одно и то же.
Может, тебе поучаствовать в «Голосе»[20] или вроде того?
В яблочко, Сойер. Прямое попадание.
Я подумаю, хочется сказать мне. Так было бы проще всего свернуть эту тему. Вместо этого я выбираю правду и осмеливаюсь сделать шаг туда, где будет сложно.
Там я уже была.
Предплечьем он немного сдвигает назад шляпу.
Что случилось, почему они не захотели тебя брать?
Они захотели. Я спела Nightingale, как и сейчас. Но не так хорошо, как сейчас. Тогда я гораздо хуже понимала эту песню, чем сегодня. Все четверо повернулись.
Ого. Это можно посмотреть на YouTube или где-то еще?
Вот здесь становится сложно.
Нет. Я не пришла на встречу с наставником. Это означало, что я выбываю, и они даже не показали мое слепое прослушивание.
Хм. Он смотрит на меня. Наверное, не знает, что сказать. Меня трогает, что он беспокоится, как бы не обидеть меня неправильными словами. Ты нашла что-то получше?
Не смогла. Будет лучше, если на этом он остановится.
Сойер шумно выдыхает.
Тоже хорошо. Даже очень, почти идеально. Цена на твое выступление взлетела бы до небес, если бы ты выиграла в «Голосе».
У меня на губах появляется улыбка. Спасибо, Сойер. Спасибо, что делаешь сложные вещи легче.
Значит, песня тебя не отпугнула?
Он на секунду поднимает на меня взгляд, словно не понимает, что я имею в виду. Потом смеется, качает головой и смотрит на клавиши рояля.
Нет. Просто телефон зазвонил.
Телефон. Я всегда глубоко сконцентрирована, когда пою. Но тем не менее со слухом у меня все отлично. Ни одному из своих чувств я не доверяю больше, чем слуху.
Да, тянет он так убедительно, что я почти на сто процентов уверена, что он, во-первых, говорит неправду, а во-вторых, хочет, чтобы я это поняла. Телефон.
И кто звонил?
Абонент недоступен.
На этот раз я не могу сдержать настоящий смех. В этом виновата его открытая улыбка; эти искорки, из-за которых его глаза кажутся одновременно и зелеными, и карими, и золотыми; и смутное подозрение, почему он на самом деле вышел из зала. Там, где сбоку его рыжевато-русые волосы выглядывают из-под шляпы, видно, что они мокрые. А раньше не были. Также частично закатанные рукава, нижние края которых потемнели, указывают на то, что в задней комнате он быстро плеснул воды себе в лицо. Влажная ткань частично обнажает татуировки у него на предплечьях: справа темно-красная змея, а слева разноцветный зимородок, который расправил крылья и слетает с ветки. Потрясающая работа, они обе выполнены в акварельном стиле, скорее всего одним и тем же тату-мастером. Картинки выглядят почти трехмерными, а главное, зимородок идеально гармонирует с венами и сухожилиями под кожей. Мне чуть ли не силой приходится заставить себя отвести от них взгляд.
Вдобавок ко всему этот еще только что такой абсолютно уверенный в себе Сойер Ричардсон теперь будто занервничал. Что не мешает ему и дальше улыбаться. А от этого, в свою очередь, у меня сердце уходит в пятки.
Извините, но где учат так улыбаться? Как он может так обезоруживающе честно признаваться в своем смущении, похоже совершенно об этом не беспокоясь? Выглядит так, будто он наслаждается этим волнением.
Во время прослушивания я расслабилась. У меня уже много лет не возникало проблем с боязнью сцены, и даже спустя столько времени они не вернулись. Однако сейчас покалывает в животе, словно я стою перед многочисленной публикой, полностью состоящей из людей, чье мнение для меня очень важно. А мы ведь здесь совсем одни.
Значит, выступление будет? осторожно спрашиваю я.
Я разрыдаюсь, если нет. Сойер дает мне знак рукой, чтобы я следовала за ним, и мы идем к бару. Пока я допиваю кофе, он вытаскивает толстую книгу в кожаном переплете. С виду ужасно древнюю.
Вахтенный журнал, поясняет он, заметив мой восхищенный взгляд, раскрывает его и показывает, что, невзирая на старинный внешний вид, внутри прячется актуальный календарь. Потом Сойер снова разворачивается и шагает к полке, заставленной бутылками с виски и джином, пробегается по ним взглядом. Перейдем к твоему гонорару.
Я смеюсь:
Будем считать, что я достаточно напилась кофе, чтобы обсуждать сумму.
Ладно. Тогда, может, хочешь еще один? Или ведро? Годовой абонемент?
Говори уже, сколько ты можешь заплатить. Он наверняка заметил, что я очень хочу играть. Но все равно не буду делать это бесплатно. Музыканты, которые так поступают, обесценивают всех остальных и, следовательно, саму работу, которой они увлечены. Но Мы договоримся.
Двести двадцать фунтов, предлагает он. За два с половиной часа, включая перерывы.
Я не подаю вида, что удивлена. Это честно. Не самая выгодная сделка в мире, но владельцы баров, которые предлагают реалистичное вознаграждение, вместо того чтобы делать вид, будто предоставляют тебе бесплатную рекламу и большой прорыв в карьере, встречаются довольно-таки редко. Тем не менее меня тянет немножко поторговаться.
Двести пятьдесят. И если понравится, буду играть дольше.
Ты собиралась спасать мне задницу, а не губить, спокойно отвечает он. Двести тридцать. И бесплатная выпивка для твоих друзей.
Двести пятьдесят. У меня нет друзей.
Двести тридцать, и я одолжу тебе своих.
То есть двести тридцать фунтов и бесплатные напитки для твоих друзей?
И для меня. Идет? Он протягивает мне руку.
Договорились. Мне нравится его рукопожатие. Крепкое и теплое, как будто сделка о том, что мы друзья, уже вступила в силу.
Он заглядывает в свое расписание.
Окей. Когда ты можешь?
С десятого апреля. От этих слов становится легче на душе. Постоянное давление ослабевает так внезапно, что почти начинает немного кружиться голова.
Он поднимает голову, и мы встречаемся взглядами.
Это же почти через три недели.
А на что он рассчитывал? Что я приду петь в субботу?
Смотрела ли я когда-нибудь в такие интересные глаза? То, что они зелено-карие, я давно заметила, однако перелив цветов словно гипнотизирует. Коричневые точки между зелеными во внутреннем круге радужки светлые, янтарные, почти золотые. Но к краю становятся все темнее.
Мозг посылает полезную информацию о том, что я уже достаточно долго на него пялюсь, и я прочищаю горло.
Раньше не получится. До тех пор я еще буду ездить туда-обратно.
Понятно. А если по вечерам я буду отвозить тебя домой?
О боже мой, стоит только об этом подумать!..
Раньше правда никак, у меня перед переездом еще много дел.
Хорошо. Он листает вахтенный журнал-календарь. Десятое апреля. Это пятница. Берем ее?
Я киваю, а прежде, чем успеваю вслух сказать «да», замечаю, что на эту дату в календаре уже стоит отметка, но мне не удается прочесть ее вверх ногами. Сойер невозмутимо перечеркивает ее, после чего записывает на бумаге более крупными буквами: «ХЕЙЛ».
И кому тебе теперь придется отказать? тихо спрашиваю у него я. А себе задаю немой вопрос: почему он делает это ради меня?