Не могу из-за своей совести сделать это, сказал он, чтобы говорить против блага моего пана, против собственного убеждения.
Я тоже этого не делаю, сказала Сонька, а поэтому хочу вас уведомить о том, что я чувствую, что вы подозреваете меня в служении дяде. Так ли?
Епископ подтвердил молчанием.
Вы бы несправедливо меня обвинили, прибавила она. Ни в этом, ни в каком ином деле против моего доброго мужа и моей родины я не участвую. Я уважаю дядю, но быть ему послушной, служанкой и невольницей не могу и не хочу.
Олесницкий, с радостью это услышав, поклонился ей.
Держись, милостивая пани! сказал он коротко.
Цебулька вернулся ни с чем, но с этой минуты епископ иначе смотрел на королеву и проявлял по отношению к ней больше уважения. Может быть, он больше стал её бояться, хоть этого не показывал. Он только внимательней смотрел на каждый её шаг.
Трудней всего было Соньке добиться расположения сиротки Ядвиги, королевской дочки. С первого взгляда ребёнок почувствовал в молодой пани врага, она в ней существо недружелюбное и неподкупное.
Они не могли полюбить друг друга, а Ядвига в результате нашёптываний слуг боялась мачехи. Когда её приводили к ней, когда садились за стол, развлекались, дарили подарки она тревожно оглядывалась, казалось, только ждала минуты, когда сможет сбежать.
Соньку это обижало и после пустых усилий она была уже не так внимательна к ребёнку, который явно дал ей доказательства неприязни. Ядвиге внушили, что эта новоявленная королева лишит её принадлежащих ей прав, что будет угрожать её жизни.
Королева не жаловалась на это Ягайлле, терпеливо переносила. Приезжая из своих путешествий, король сажал рядом маленького Бранденбурга с одной стороны стола, Ядвигу с другой, радовался им, но ничего не видел и ни о чём не догадывался.
На дворе в тех кругах, которые королева ещё не задобрила, сеяли слухи об опасностях, какие угрожали бедной сироте, сочувствуя её судьбе. Об этом доносили Соньке, она презирала клевету и не чувствовала себя виновной. Делала что могла, время должно было доделать остальное.
Когда Ягайлло приезжал с постоянных объездов страны и охоты, на пороге замка он всегда встречал улыбающуюся, любезную, довольную королеву, без слова упрёка на губах. Она также обычно ни о чём не просила, а Ягайлло, когда чувствовал себя виноватым долгим пренебрежением, щедро награждал это подарками.
На праздник Вознесения он как раз возвращался из-под Чёрштына, куда его снова вытянул Сигизмунд. Королева, как всегда, готовилась его принять. Вместе с Ягайллой ехали наболее видные паны, которые его сопровождали для заключения мира.
Старый, неутомимый господин, который никогда долго на одном месте не мог усидеть, порой, однако, радовался, когда возвращался в Краков. Был он там таким же хорошим гостем, как и в другим местах, но там чувствовал своё гнездо, когда Вильно уже отдал в чужие руки.
Услышав новость о его приближении, Сонька выехала приветствовать короля, взяв с собой Ядвигу и Бранденбурга, с таким великолепным и нарядным двором, что весь город выбежал поглядеть на них. Ягайлло не любил этой пышности, королева находила её нужной и приятной. Любила наряды, сбруи и драгоценности.
Соньку окружали многочисленные придворные, с одной стороны она вела неохотно её сопровождающую Ядвигу, с другой стороны её маленького наречённого.
Встреча у Прудника была очень нежной со стороны короля, который, спешившись, при всех обнял жену, потом целовал дочь и поднял вверх для поцелуя маленького мальчика. Он радовался возвращению и говорил, что устал и стосковался. Там развернувшись, они ехали назад в город, а так как Ягайлло разговаривать не любил, только брошенные слова других побуждали его к рассказам и он смеялся.
В замке многочисленный двор ждал короля, по которому тем более соскучился, что Ягайлло охотно одаривал тех, кто при нём находился, и скучали по нему больше из-за подарков, в которых он никогда не отказывал, чем по нему самому.
Каждый приезд в Краков старик оплачивал обильно, готов был раздавать что только имел и пока имел. Поэтому жадные до милостей спешили на встречу и на службу. Король был в весьма хорошем настроении. Бранденбургу и дочке он попеременно собственной рукой давал из мисок лучшие кусочки, кормил их и мило улыбался сидящей напротив королеве.
Сонька, приветствовав его с уважением и тем сияющим лицом, какое всегда для него находила, сидела, однако, немного более пасмурная и задумчивая, чем обычно. Напрасно король пытался вызвать у неё улыбку. Она пробегала по её губам и исчезала. Ягайлло не любил рядом такие хмурые лица.
Назавтра все сенаторы Кракова, епископ Збышек, урядники с утра осаждали замок. Накопилось множество дел, королю не дали отдохнуть после дороги, пришли с ними. Прибывшие с разных концов страны духовные лица ждали Ягайллу с многочисленными просьбами, с жалобами, спорами, стараясь выхлопотать подтверждение старых привелегий, либо добиться новых.
Очень уставшего, вздыхающего его держали так целый день, что жену, дочку и будущего зятя он едва мог на минуту увидеть. Это привело его в дурное расположение, которое обычно давало знать о себе задумчивостью и молчанием. Может, и тучка, не сходящая с лица Соньки, способствовала удручённости старика. Несколько раз в этот день король потихоньку её спрашивал, был ли у неё повод грустить. Никакого повода нет и я не грустна, ответила королева.
Ягайлло не смел спрашивать. Уже было поздно; прежде чем пойти лечь спать, охваченный той мыслью, что Сонька была не такой радостной, как обычно, король приказал Хинчи позвать к себе её охмистра, Войцеха Наленч Мальского.
Мальский принадлежал к одной из старейших ветвей древнего рода Наленчей, который уже при Пястах занимал самые высокие должности. Они распространились, как все старейшие кличи, менее могущественные, чем когда-то, но всё ещё входили в число тех, которые занимали в своих родах первые кресла и замки.
Сам Мальский был мужем серьёзным, молчаливым и быстро замечающим, что делалось вокруг, мужчиной правдивым, который меньше заботился о выгодном положении, а больше о собственной чести. Строгий с подданными, он не без причины был назначен охмистром двора, где за юношами и женским обществом был нужен глаз да глаз. Его боялись, потому что он не прощал никому, но многие вещи, несмотря на проницательность, он не видел, потому что их правоту его собственная правота не позволяла увидеть.
Двор, составленный из молодёжи, когда ждал охмистра, когда видел его издалека, делал другие, смиренные и спокойные позы, показывал себя очень скромным, хотя за его спиной проказничал.
Когда Мальский вошёл в королевскую комнату, застал Ягайллу, кормящего недавно полученных собак, но задумчивого и грустного.
Каморнику, который стоял у двери, он приказал выйти, а ротмистру подойти ближе.
Что с Сонькой? спросил он. Почему я нашёл её иной? Она погрустнела! Вы не знаете причины?
Говоря это, король настойчиво смотрел на Мальского, который молчал, но было видно, что мог бы рассказать кое-что, только колебался.
Ягайлло повторил вопрос.
Милостивый король, сказал наконец охмистр, легко увидеть, что королева грустит, чем сказать, почему.
Вы всё-таки должны знать! воскликнул король сварливо. Это ваше дело.
Мальский качал головой и двигал губами.
Ваше величество тоже могли бы догадаться о причинах этого настроения, сказал он и замолчал.
Я! Я!
Ягайлло немного надулся.
Что говоришь ты! воскликнул он, второпях путаясь в словах. Я! Почему? Разве я в чём виноват? Разве я виноват, что меня часто нет в Кракове, а королеву из-за одной усталости не могу везде за собой таскать. Разве, выходя замуж, она не знала, что я буду в постоянных разъездах, каждый год наведываться в Великопольшу, Русь, Мазурию и Литву!