[8]
Но основные сложности начинались, когда готовый и, как казалось самим авторам, безупречный вариант отправлялся на утверждение. Сценарий создавался в очень сложных условиях к его написанию привлекли большое количество различных консультантов по военной истории, быту, кавалерии, этикету, церковным обрядам, языкам, костюмам, прическам, охоте, сервировкам, танцам и даже по фейерверкам. У каждого был свой, отличающийся от других взгляд на эпопею Толстого и на будущий фильм в целом, поэтому Бондарчуку и Соловьеву приходилось постоянно вносить правки. Так, 19 сентября 1961 года на заседании Президиума Художественного Совета Первого Творческого объединения обсуждался уже четвертый вариант только первой серии
[9]
Много претензий было высказано специалистами Министерства обороны. Генерал армии Владимир Курасов предлагал увеличить число военных сцен: «События 1805 года отражены в семи эпизодах: русские войска у Браунау, князь Андрей в штабе Кутузова, направление Кутузовым авангарда Багратиона, Шенграбен, смотр русских и австрийских войск Александром и Францем, размышления Кутузова перед Аустерлицем и Аустерлиц. Нам представляется, что в 1805 год должны войти, по крайней мере, еще две военные сцены: переправа через реку Энс и заседание военного совета перед Аустерлицем. В то же время сцены 12, 20 и 213 можно исключить, как не имеющие большого значения для понимания военных событий 1805 года».
Бондарчук и Соловьев прислушивались к советам, но, учитывая кинематографические возможности, больше сосредоточились на самых значимых эпизодах романа. На одном из заседаний редактор Марианна Качалова пояснила это решение: «Замечания консультантов с военной стороны, в лице Курасова и Жилина, свелись к тому, чтобы прибавить несколько мирных и несколько военных сцен. Мы сказали, что с удовольствием пошли бы на это, но сценарий, на наш взгляд, чрезмерно велик, поэтому речь может идти только о сокращении».
Не менее горячие споры вызвал и вопрос о языке, на котором должны были разговаривать иностранные персонажи. Описывая Военный Совет перед Аустерлицким сражением, Курасов предложил речь Вейротера изложить на русском языке, то есть с точки зрения Кутузова. Однако Бондарчук настоял, чтобы в фильме звучала именно немецкая речь. Поэтому сцена, где фельдмаршал Кутузов дремлет на Военном Совете, оставаясь равнодушным к обсуждению предстоящего сражения, считая его уже предрешенным, в итоге получилась одной из самых ярких.
Литературовед Николай Гудзий решительно возражал, чтобы в фильме звучала французская речь. Несмотря на то, что сценарий в целом произвел на него положительное впечатление, он в своей рецензии давал следующую рекомендацию: «Думаю, в некоторых случаях допустимо введение французского языка, и то лишь в речах представителей русского высшего света для характеристики их языковой культуры, взращенной французским воспитанием. Что же касается французских персонажей романа и самого Наполеона, то они должны говорить только по-русски (подчеркнуто)».
Но в итоге, несмотря на недовольство консультантов и рецензентов, вызванное тем, что в фильме будет звучать родная речь для иностранных персонажей, Бондарчук и Соловьев отстояли свою первоначальную позицию, так как хотели показать абсолютную достоверность в каждом эпизоде.
Особой критике со стороны советского писателя и киноведа Виктора Шкловского подвергся финал картины, который заканчивался словами Пьера: «Я хочу сказать только, что все мысли, которые имеют огромные последствия всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое. Ведь как просто».
«Это говорит не автор Толстой, а Пьер, вернувшийся из Петербурга. Роман кончается предчувствием борьбы и гибели. В романе есть революционное зерно, найденное автором после долгих исканий. Сценарий же кончается бессодержательно-оптимистически. Возможно, академические референты со мной не согласятся. Надеюсь, что со мной согласится художник, потому что я стараюсь увидеть вещь в целом. Какие у меня будут предложения? Я советую закончить фильм широким музыкальным куском сельской России, так сказать Платоном Каратаевым, восстановив в начале музыкальную сцену последней ночи Пети», настаивал Шкловский, делая в своем отзыве акцент на народное начало
[10]
Против заявленного сценаристами финала также была и старший научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького АН СССР Лидия Опульская: «Моралистическая сентенция из масонских рассуждений Пьера не очень удачно, на мой взгляд, начинает и завершает фильм. Да и по ходу действия военного, например, обильно цитируются мысли Толстого о том, что война злое и нехорошее дело, но не приводятся его же восторженные слова о военной доблести русских, которые, потеряв половину армии, стояли в конце Бородинского сражения, как в начале. Зрителю не дается почувствовать вполне, что Толстой благословляет дубину народной войны. Гуманизм Толстого не может быть сведен к морализаторству. Его высокое нравственное чувство здесь действенно, если хотите воинственно».
Бондарчук отказался переосмысливать роман Толстого и вместе с Соловьевым решительно высказывался против клише, которые диктовала советская идеология того времени. Они призывали руководство, коллег и рецензентов избегать сложившихся «классовых» стереотипов в искусстве. 6 декабря 1961 года на заседании Творческого Объединения писателей и кинооператоров, когда в очередной раз обсуждался сценарий, Бондарчук, защищая те или иные эпизоды, в напряженной атмосфере буквально отбивался от нападок недовольных критиков, о чем свидетельствует стенограмма заседания:
«Бондарчук. Мы немного нарушили ритуал этих обсуждений. Всегда полагается, чтобы редактор выступал первым; после выступления редактора многие моменты устранились бы сами по себе.
Качалова. Сейчас мне неинтересно выступать. Гораздо важнее, чтобы выступили либо товарищ Соловьев, либо товарищ Бондарчук. На следующем художественном совете мы вернемся к этому. Сейчас мне гораздо важнее выслушать их мнение.
Бондарчук. Все-таки нужно было бы сказать, как мы обсуждали сценарий на прошлом художественном совете и к какому выводу пришли. Мне очень трудно выступать. Я не умею говорить, тем более, когда стенографируют. Я не сравниваю себя с Мейерхольдом4. В своих последних записках он говорит, как много неприятностей принесли ему его выступления, потому что он выступал как художник, а язык художника отличается от официального языка. Так что, если говорить об идее произведения, о замыслах, то это вряд ли нужно словесно выражать и записывать, тем более, что у меня нет в этом отношении никакого опыта. Я считаю когда художник словесно выражает, что он хочет делать, то уже ничего не должен делать. Он уже словесно выразил идеал произведения.
Нужно прочитать произведение с точки зрения нашего сегодняшнего существования. Я для себя лично рассматриваю эту вещь, как жизнь и смерть. Война это смерть и не только смерть на войне, но смерть и в жизни. Тот эпизод, который не понравился Н. К. Гудзию, мы обозначили как «мертвая жизнь». Она и сейчас существует, эта мертвая жизнь, когда нам кажется, что мы что-то делаем художественные советы, вернисажи, очень много такого рода деятельности, которую Толстой для себя обозначил, как мертвую жизнь.