И это я так не пьян, это я так жив.
Надо выйти, сменить декорации, прямо сейчас гулять по вечернему Хротне. Нагулять аппетит, нагулять смысл. Пройтись. Освежиться.
В ванной комнате кран, пар, омывание, благоденствие, мыло, чистые руки, Понтий Пилат, скрипящие от крапивного шампуня волосы.
Фаянс, в зеркале профиль, анфас.
Хротна, давай притворимся, что мы видим друг друга в первый раз.
И в таком растворённом, раздёрганном, и весьма ещё накомарыхином настроении я вышел из номера. Я был пьян собой и неведением. Я был не в себе.
И пани Гловска что-то говорила мне вслед, и звенела медалями, и серебряными ложечками, и утренними колокольчиками, и держала за руку, и молилась на греческом, польском и поздненеандертальском, и жестикулировала на общепрямоходящем, но я не слушал её, я выдергивал руку, я сворачивал за угол, я решился побыть, послучаться, важно стало только то, что теперь и больше ничто. И вот улица, заструившаяся, черепичная, хваткая, резвая, по которой цокали лошади и шуршали троллейбусы, улица, у которой было семь имен и девять названий, повела меня за руку, взяла за удила, потянула вперёд, чтоб увлечь, чтоб украсть.
И украла, и понесла, больно ударяя о свои каменистые берега, и там на берегах этой улицы с семью именами и девятью названиями я видел кафе, в которых никогда не было кофе, и детские сады с густыми кустами крыжовника и акациями, в которых никогда не было детей. И парки культуры и отдыха, в которых не было ни культуры, ни отдыха. Я видел матерые хитрые памятники, которые толпа прогоняла с постаментов, и они широким разудалым чугунным галопом перебегали на другой постамент, где стояли и ждали пришествия новой толпы. И я видел дороги, мощеные разбитыми могильными плитами, нехорошие паучиные флаги на площади и чужие деловитые танки. И теченье несло, всё вокруг эпизодилось, без конца и начала, мелькало как в калейдоскопе. И меня обманывали то зрение, то компас, то интуиция, то случайный цирюльник мне кричал: у вас слишком длинные волосы, слишком пушистые облака и суждения, то плакаты с тумб Морриса велели мне: stój!, halt!, shteyn!1, остановитесь, притормозите, попробуйте взяться за поручень, попробуйте быть как все, улыбайтесь во время торможения и движение станет домашним, понятным, омаршрутится, отбилетируется, и один лишь удар по ручке компостера, ржавый лязг и вы с нами по праву очень просто стать пассажиром этого города, надо всего-то бросить пить.
Но я нет, но я пил безбилетный в многорюмочных, в кое-как-кабаках, в грязных тёмных тавернах, в обречённых вонючих трактирах, чебуречных, бистро и лихих питейных домах эту лютую, совсем не комарыхинскую, бряклую, хищную, пресловутую, ту самую, от которой вымирают целые страны, мёртвую воду и анкор, и анкор, и анкор Только пить до поры безбилетному страшно вдруг поймают и ссадят, и пока не настала пора я хотел перестать, удержаться. И я познавал тёмные стороны светлого пива и полнокровие красных дешёвых винищ, скатываясь, пьянея ещё больше. Я зашел в случайную ресторанную ванную комнату, там торчал обтекаемый, взятельный поручень. И я брался, хватался за поручень. Видел в зеркале вот и я, вот и тут. Хватит пить, stój!, halt!, shteyn! Ой, в кармане вдруг как-то чудесно очутился пробитый билет. Я почувствовал вдруг, что от этой моей фаянсовой панической остановки до Синего Свитера было совсем близко. Сердце ёкнуло, но куда повернуть, куда выйти, в какое окно постучать я не знал. Синий свитер самое важное, но недоступное, тайна и любовь всей моей жизни, дама треф, спрятанная в колоде города, колоде краплёной матёрыми шулерами, потусторонней колоде, в которой кроме Синего Свитера я больше и не знал ни одной карты.
И я почувствовал пьяную лихую нужду принять вызов, разыскать её, сыграть и выиграть в эти адские пряточки, пьяному же море по колено и Хротна по щиколотку и вот: раз, два, три, четыре, пять я пошёл искать!
И когда я искал Синий Свитер, бродя по замысловатым лабиринтам пьяного шулерского морока, я терялся на каждом шагу и впадал в отчаяние, ведь я вообразил себе, что стоит зайти за угол, окликнуть, и я найду то, что ищу, но тут за углом ещё углы-разуглищи, друг на друга налезали, ерзали, будто я глядел на мир через какой-то неистовый калейдоскоп.
Так не могло продолжаться, и я решил, что стоит разузнать у прохожих. Они всегда всё знают. Мы спрашиваем у них о том, как пройти на улицу Калючинскую или на площадь Нызенгауза, но никогда не удосуживаемся спросить о Синих Свитерах и бликах на потолке, о любви и о смерти. И вот я нагнал прохожую и спросил не о Нызенгаузе и не о Калючинской. Но она закричала на меня:
У вас совесть есть, мужчина? Или у вас вместо совести пуговица? Или шпоры у вас на пятках вместо совести?
И личико у неё стало малиновое и обиженное. И ручки у неё хлесткие, как наподдала с размаху так и потекло из носу. Больно.
Идите вон!
Я был сражен наповал, мне стало нехорошо. Нет! Не спрашивайте прохожих о непривычном
И от того, что меня отхлестали так, вовсе мне не сделалось легче искать, вовсе не веселее, так и потерялся дни, дома, варежки с шестью пальцами, не помню, не помню, как оно было дальше, помню, женщины с обескровленными лицами догнали меня где-то на полпути к Замковой улице, они хватали меня и упускали, целовали и ругали, и вот затащили в подворотню, анемичные вакханки, и излюбили. И было этих женщин то семь, то четыре, а под конец восемьдесят девять. И я смотрел им в глаза то семи, то четырём, а в особенности восьмидесяти девяти. И там я видел нашего мальчика, не рожденного в апреле и нашу доченьку-хаврошечку, не рожденную в среду, в четыре часа, когда клёны под роддомом так расшумелись, что она нахохлилась и осталась навсегда в багровом подвальчике сторожем. И смотрели они на меня наши двое нерожденных детей и глаза у них были папины и мамины. А я преисполнился горечью и выбирался из-под груды семи или из-под вороха четырёх, а то и из-под горы восьмидесяти девяти и понимал, что никак мне её в них не застукать уж больно хорошо она прячется.
И я искал даже на кладбище таком осеннем, неспешном, гостеприимном может, здесь? Вот кто-то в синем свитере с венком. Ну же!
Здравствуй, вот и ты!
Оборачивается, чужой человек с родным лицом:
Да, я, да не я-то.
И улыбается, а глаза чужие-пречужие, хоть и свитер синий, синтетический такой, с белой полоской. Её свитер. И лицо её изученное, исцелованное, избежавшее, убегающее, вещее, но глаза, ах, не те глаза, ну разве её глаза такие? Обознатушки.
Посмотрел на могилы, почитал, что пишут на них тут, мол, студент Себякин лежит, там Яков Померанский, и даты, и вензеля всякие. Вот и такое написано "Милый мой искатель, пристегни свой страх, я-то уже дома, а ты ещё в гостях". И снизу золотистый лавр, золотистое, благоспокойное, стилизованное, оправдывающее, нерушимое всеточие. И стали по сторонам моим в пеленочки завернутые греки и римляне, и посмотрели на меня, в том смысле посмотрели, что, мол, если уж лавр, да еще и золотистый, то не обессудьте всё навечно, всё нетленно и правдиво. И грозили они мне копьями аркебузами и баллистами, а один придурочный, наверное, фонарем попробуй, усомнись. Я бочком-бочком, за ограду, за крест, за чужеглазую в родном свитере прочь с кладбища, но в ушах неуемно "я-то уже дома, а ты ещё в гостях пристегни свой страх" и вот ещё эта неумолимая, солидная, всегдашняя печать-лавр!
Я проиграл прятки, сам став картой в чужой кособокой колоде, я поддался не найти мне Синий Свитер. Вот так, спьяну, потерявшись самому, тяжело даже найти в кармане зажигалку, не то что любовь всей своей жизни.
Вокруг стало тихо, я стоял, прислонившись к кладбищенской ограде с закрытыми глазами и когда я открыл глаза, вокруг было тихо и я стоял с открытыми глазами, прислонившись к кладбищенской ограде.