Отчим же, оставив детей у своей матери, сам тем не менее с ними жить не стал и вернулся обратно к нам. Я, конечно, удивилась, но меня никто не спрашивал. Он по-прежнему пропадал в рейсах, и я, можно сказать, осталась вдвоём с матерью, как и хотела. Но мать, почувствовав полную свободу, уже не переставая шлялась и пьянствовала, и через месяц-два такой жизни отчим махнул рукой и ушёл от нас окончательно. Накануне своего ухода он подсел к бабкам на лавочке у подъезда и поведал им, что мать моя шлюха и пьяница, и у косой Зинки в тот вечер наступил триумф. Зинка наконец-то выиграла многолетние соревнования за семейное благополучие, потому что у неё был нарядный фартук с петухами, пирожки с капустой, непьющий муж и отпуск на Азовском море, а у нас была сплошная пьянка и разруха.
Отчим вывез тогда и телевизор, и холодильник, и даже письменный стол, который я не хотела ни с кем делить. Он забрал всё, что когда-то купил в дом, и мы с матерью оказались на руинах. В кухне остался одинокий старый буфет, из которого воняло старой тряпкой и приправой хмели-сунели. Но тут снова подключилась баба Вера и, к счастью, вместо нового мужа, приволокла нам в дом старый холодильник, который по дешёвке ей отдала соседка. Спала я на своей кушетке, которую мне купили ещё в раннем детстве, но я всё равно в неё спокойно помещалась, а от Людки мне достался секретер, и я наконец-то смогла всё устроить так, как мне хотелось. Расставила книги и учебники, внутрь наклеила открыток и фотографий, а в пластмассовой сувенирной кружке с видами Сухуми стояли цветные карандаши. Я теперь была полноправная хозяйка в своей комнате и даже сама выстирала старые занавески и вымыла окно. Остаток лета я провела у бабушки и в конце августа вернулась в Перловку к маме, чтобы пойти в седьмой класс.
Наконец-то мы с матерью остались вдвоём. Мать устроилась посудомойкой в заводскую столовую, сильно уставала и по-прежнему любила выпить. Компании, правда, уже собирала нечасто, зато время от времени приводила в дом очередного Толяна. Толян это Анатолий, популярное в те годы имя. Все их называли Толянами, мать же просила называть дядя Толя. Я к Толянам никак не обращалась и мечтала, чтобы они куда-нибудь сгинули и освободили нашу квартиру от своего перегара и семейных трусов. Почему-то они любили расхаживать по дому в одних трусах, зажав в зубах папиросу и чувствуя себя хозяевами. Все эти дяди Толи были обыкновенные ханыги с того же завода, где крутилась белкой в колесе мать. Они были, как правило, разведены, платили алименты и с первой семьёй не знались. Мать заводила с ними дружбу на почве общих интересов, а интересы эти укладывались в простую схему после работы взять бутылочку и вечерком за ужином выпить по стаканчику под пельмени и кино с Николаем Рыбниковым. В выходные можно было позвать гостей, таких же алкашей, и выпить уже как следует, по-большому. Стол тогда снова, как и раньше, стали накрывать в комнате, а на смену «Листьям жёлтым» пришёл «Голосок малиновки». Мать с Толяном и гостями пили, пели, плясали, иногда дрались, затем мирились, ночью обоссывали простыни и матрас, а наутро ничего не помнили. В квартире воняло перегаром и килькой в томате. Я закрывалась в своей комнате с книгой и тихо страдала. Я ненавидела эти сборища, этих Толянов и мать я уже тоже ненавидела. Мне хотелось жить в чистом уютном доме, где есть нарядная посуда, душистая пена для ванны, тёплая пижама и цветной телевизор, я мечтала о родительской любви и заботе, и чтобы мама была такая, как доктор Юлия Белянчикова из программы «Здоровье», и чтобы пекла по утрам оладьи и трогала рукой лоб, если поднималась температура. Наша с матерью нищая и убогая квартирка не знала генеральных уборок, старая мебель давно превратилась в рухлядь, чай пили из гранёных стаканов, а дымом провоняли не только стены и шторы, но ещё и все внутренности старого шкафа. Мать с Толяном курили везде, только в мою комнату не совались. Денег никогда не было, получки не хватало даже на еду, а моя пенсия по утере кормильца мгновенно пропивалась. Иногда бабке удавалось перехватить у почтальонши мои сиротские копейки. Она ей жаловалась на мать с Толяном, называла их пропойцами и говорила, что мать котует. Я не понимала, что значит «котует» котов у нас никаких не было.
Матери я мешала, она считала, что имеет право на личную жизнь, и после попойки они с Толяном частенько запирали дверь в комнату, просовывая в дверную ручку ножку стула, где предавались пьяной случке. К чувству ненависти примешивалась ещё брезгливость и чувство стыда, я недоумевала, как эти животные могут испытывать то, о чём показывали в фильмах про любовь, где мужчина нежно обнимает женщину, дарит ей цветы и духи и открывает дверцу автомобиля. Сама я мечтала о любящем и заботливом муже, который будет такой же красавец, как французский музыкант Дидье Маруани. Недавно в Москве как раз прошёл концерт группы «Спейс» в Олимпийском, на который ходила Людка и припёрла целых три программки с его фотографией. Я повесила программку над кроватью, приколов её иголками к обоям, таким образом у меня получился собственный красный уголок, и по вечерам можно было смотреть на Дидье и даже иногда с ним разговаривать. Например, рассказать ему, что все мальчишки дураки, они плюются через трубочку жёваной бумагой и огрызками ластика, а противная Тамара Павловна заставляет учить наизусть «Бородино», вместо того чтобы оставить детей в покое и самой учить это несчастное «Бородино», если уж так приспичило. А ещё рассказать, что мать снова пьяная, ёлки к Новому году опять нет и очень хочется настоящие фирменные джинсы, которые будут протираться и отливать белизной, вместо рябых серых колготок. Мне, конечно, не нравились простые колготки и старые платья, доставшиеся от Людки, а вместо стоптанных босоножек из «Детского мира», я мечтала о белоснежных кроссовках, как у воображалы Кузнецовой. Кроссовки эти были лёгкие и воздушные, как печенье безе если бы у меня такие были, я бы на ночь их ставила в сервант, потому что в грязном коридоре им было не место.
Иногда, в особенно горькие дни, я плакала, смотрела на портрет и мысленно просила Дидье, чтобы он пришёл и увёз меня из этого ужасного дома к себе в Париж, где есть Эйфелева башня, шоколадные эклеры и духи «Magie noire». Духи эти появлялись иногда в универмаге и стоили восемьдесят рублей, цена была неслыханной, потому что мать, например, получала в месяц шестьдесят и никаких духов себе никогда не покупала. А я грезила Парижем, в самом слове «Париж» мне слышались запахи летнего утра, школьных каникул и жареных кофейных зёрен. Париж манил, он подкрадывался ко мне ещё из детства, со сказкой про Золушку и песней Мирей Матье «Pardonne-moi». И я даже однажды выпросила у бабки два рубля, чтобы пойти в парикмахерскую и сделать себе причёску, как у знаменитой французской певицы. Тогда все женщины с удовольствием носили эту модную стрижку «Сессон», а бабка называла «сЭсон». В парикмахерской поддатая Зинка обкорнала меня под горшок, и походила я теперь скорее на гоголевского кузнеца Вакулу. Я ревела и боялась идти в школу, но так как почти всем моим одноклассникам знаменитый салон «Чародейка» был недоступен, то моего уродства никто особенно не заметил. Потом ещё появился модный «Гаврош», но больше я на эксперименты не решалась. В четвёртом классе, с приходом иностранного языка, я попала во французскую группу, куда записали будущих представителей рабочего класса. В английскую же отправились дети первого сорта, потому что английский язык считался более перспективным, за ним было будущее. Французский был красивый, приятный на слух и очень мне нравился, но преподавала его унылая очкастая Марго, которая носила и зимой, и летом скучный серый сарафан и которой можно было дать и тридцать лет, и шестьдесят. Ещё из французского у меня была ручка Bic, маленький брелок в виде Эйфелевой башни, который я нашла в школьном дворе, и старая засохшая тушь L'Oreal, которую я спёрла у Людки. В тушь я не плевала, а смачивала засохшую кисточку водой из-под крана, соблюдала гигиену. Иногда в булочной вместо серого мокрого кирпича я покупала длинный белый батон за двадцать две копейки, который был похож на французский багет. Мать ругалась, но я не обращала внимания и размазывала на ломтик крошащееся мороженое масло о французских сырах приходилось только мечтать. В буфете у нас стояла бутылка из-под коньяка Napoleon с завинчивающейся железной крышкой, с ней мать ходила за подсолнечным маслом, которое в бакалейном разливали из большой железной фляги.