Надо сказать, что Сомов не так часто перечитывал книги, поскольку придерживался одного правила: старался читать не глазами, а всем своим существом. Возвращался только к тем книгам, которые не мог до конца оценить, понять с первого раза, такие книги его «цепляли». «Крепкие орешки», как известно, всегда интригуют. Ему хотелось не только многое понять, но и постараться извлечь для себя что-то полезное, отчего бы родилась новая духовная жизнь, о которой он думал два последних года, но никак не мог найти в себе смелость к этому приблизиться. Ему мало было симпатий и антипатий, касающихся этого вопроса, ему нужны были какие-то убедительные доказательства, чтобы не ум, а сердце заговорило и повело в этот нужный, как ему казалось, мир. Он прекрасно помнил, что в нашей жизни всё работает на уровне подсознания: читая, многие думают, что ничего не происходит, а на самом деле подсознание ведёт свою таинственную работу, и в один прекрасный момент появляется хорошая мысль, а то и идея, способная привнести в жизнь человека что-то важное. Главное, читая «сложные» книги, не нужно сковывать себя разными препонами и условностями, помня, что писатель всегда стоит не в той жизни, которую он создаёт, и всё, что он сочиняет, имеет условную направленность. Это просто его мир. Кто-то строит дома, делает машины, а писатель, в духовном одиночестве, пишет книги. Парадокс, конечно, но для того, чтобы разглядеть предмет, писатель иногда накрывает его тёмным покрывалом. А вот для чего это его тайна. Такой тайной, как считал Егор, и была книга «Мастер и Маргарита».
Листая страницы, Сомов обратил внимание на третью главу «Седьмое доказательство». Эту главу, впрочем, как и всю книгу, он давно уже прочёл, но что-то остановило его на этой части, что-то задело, возможно, изобретательность автора, а может, и путь к смыслу, в котором он, кстати, всё ещё сомневался, поскольку всё было сложно и завуалировано. Нет, это не были прямые наставления автора, во что верить и как поступать в тех или иных ситуациях. Там было что-то другое, тайное, похожее на призыв: в пути не останавливаться, а продолжать движение мысли до последнего слова, чтобы понять автора, заглянуть, если можно так выразиться, в «отсутствующие» глаза того, «чьи мысли так далеко». Читая, из побуждения, ему хотелось, что бы на этот раз мысль автора измерялась не далями, а теми измерениями, которые бы приблизили его к пониманию души автора, к его «выводам». Он с упоением читал:
« Да, было около десяти часов утра, досточтимый Иван Николаевич, сказал профессор.
Поэт провёл рукою по лицу, как человек, только что очнувшийся, и увидел, что на Патриарших вечер. Вода в пруде почернела, и легкая лодочка уже скользила по ней, и слышался плеск весла и смешки какой-то гражданки в лодочке. В аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники. Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчётливо была видна в высоте полная луна, но ещё не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами звучали мягче, по-вечернему.
Как же это я не заметил, что он успел сплести целый рассказ?.. подумал Бездомный в изумлении, ведь вот уже и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто я заснул и всё это мне приснилось?
Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.
Помилуйте, снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнём ссылаться на евангелия как на исторический источник
Это так, заметил Берлиоз, но боюсь, что никто не может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.
О нет! Это может кто подтвердить! начиная говорить ломаным языком, чрезвычайно уверенно ответил профессор и неожиданно таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе.
Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него, чёрт знает почему, то пропадал, то появлялся:
Дело в том тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шёпотом, что я лично присутствовал при всём этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас никому ни слова и полный секрет!.. Тсс!
Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.
Вы вы сколько времени в Москве? дрогнувшим голосом спросил он.
А я только что сию минуту приехал в Москву, растерянно ответил профессор
Вот тебе всё и объяснилось! подумал Берлиоз в смятении, приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!».
Увлечённый чтением, Егор перелистывал страницу за страницей, вникая в каждую букву, каждое слово, словно подымаясь по лестнице, но в какой-то момент вновь возвращался к прочитанному, закрывал глаза и о чём-то долго размышляя. Думал ли он о профессоре-иностранце, утверждавшем, что лично присутствовал у Понтия Пилата, или о чём-то другом трудно сказать, но он однозначно чувствовал автора, чувствовал что-то бунтарское, искреннее и непримиримое. От этого Егору становилось даже весело ну не то, чтобы радоваться и смеяться, а было другое: пробуждался небывалый интерес к событиям, которые, кстати, не были уж такими вычурными. И вообще, надо сказать, Егору нравился стиль автора, который носил не только отпечаток мужественной искренности, но и способность возбуждать утончённые эмоции. Потирая глаза, он читал дальше:
«Берлиоз тотчас сообразил, что следует делать. Откинувшись на спинку скамьи, он за спиною профессора замигал Бездомному, не противоречь, мол, ему, но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.
Да, да, да, возбуждённо говорил Берлиоз, впрочем, всё это возможно! Даже очень возможно, и Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное
А вы одни приехали или с супругой?
Один, один, я всегда один, горько ответил профессор.
А где же ваши вещи, профессор? вкрадчиво спрашивал Берлиоз. В Метрополе? Вы где остановились?
Я? Нигде, ответил полоумный немец, тоскливо и дико блуждая зелёным глазом по Патриаршим прудам.
Как? А где же вы будете жить?
В вашей квартире
Я я очень рад, забормотал Берлиоз, но, право, у меня вам будет неудобно. Ав Метрополе чудесные номера, это первоклассная гостиница
А дьявола тоже нет? вдруг весело осведомился больной у Ивана Николаевича.
И дьявола
Не противоречь! одними губами шепнул Берлиоз, обрушиваясь за спину профессора и гримасничая.
Нету никакого дьявола! растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич не то, что нужно, вот наказание! Перестаньте вы психовать.
Ну, уж это положительно интересно, трясясь от хохота, проговорил профессор, что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!
Успокойтесь, успокойтесь, успокойтесь, профессор, бормотал Берлиоз, опасаясь волновать больного, вы посидите минуточку здесь с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города».
Читая, Егор словно черпал жизненную силу. Временами ему казалось, что он, выражаясь высокопарно, прикасается к душе автора, настолько сильно он чувствовал это состояние, хотя оно и было неуловимым. Но невидимые колебания всё же доставляли разуму маленькие частицы памяти автора, которые помогали Егору, пусть и в воображении, выстраивать собственное видение всего того, что происходило в романе.
«План Берлиоза следует признать правильным: нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном. Так вот, необходимо принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха.