Размышляя над этим вопросом, он вспомнил (читал где-то очень давно), что любовь подразделяется на четыре рода. Единственно подлинной является любовь-страсть. Это состояние, когда влюблённый не помышляет ни о чём, кроме любимого существа, всё прочее для него больше не существует, тщеславные побуждения исчезают полностью. На втором месте любовь-влечение: в этом случае предмет любви ещё может очень сильно занимать человека, но одновременно он не отказывается и от других удовольствий, к примеру, тяги к деньгам. Ещё бывает любовь физическая. И наконец, любовь-тщеславие. «Последняя есть самая худшая, что может быть, подумал он, определив, таким образом, четвёртый род любви. Не знаю, какой род любви ближе всего мне, но, несмотря на все жизненные невзгоды, семейные обстоятельства, только свой жене я могу открыть свои душу и сердце».
Этим оптимизмом и этим правом он жил последнее время, делая, что называется, своё дело. Отсутствие мнений не мешало ему мыслить, анализировать и жить своей жизнью. Возможно, поэтому многие его мысли, наблюдения и жизненные обстоятельства он старался всё чаще и чаще записывать в свой дневник, и не просто по привычке, а как бы разговаривая и советуясь с самим собой. В последние годы это вошло в некую обязанность, которая перерастала в писательский труд. Записанное он редактировал, что-то правил, выискивая, по всей видимости, не только новые гармонические словосочетания, которые, собравшись воедино, смогли бы зажить самостоятельной жизнью в его стихах и рассказах, но и выискивая новый тип знаний, которые можно было назвать интуитивными, способные, как ему казалось, подсказать ему в будущем что-то важное и существенное, как это делают беспристрастные и проницательные судьи.
К сожалению, записывая в свой дневник то или иное обстоятельство, он каждый раз разочаровывался в людях и той эпохе, что наступила. Особенно в человеческих отношениях. И всё потому, что вокруг не было никаких позитивных явлений, поскольку, как он считал, на смену чувствительности пришли грубость, ложь, безнравственность и звериный инстинкт, женщины перестали анализировать свои чувства, а для мужчин женщина стала просто добычей. Одним словом, от всех нынешних противоречий ум человеческий помрачился, воля ослабла, чувство исказилось и душа человека потеряла целеустремлённость к чему-то высшему, чему-то более значимому «Запрещённый плод» стал для всех важнее, чем сам Господь.
После того как он увидел и почувствовал отступление людей от истинных ценностей, что составляют смысл человеческой жизни, у него возникало желание ничего больше не писать и вообще отказаться от этой деятельности. И вовсе не потому, что слова Натальи подействовали на него с некой разрушительной силой, а потому, что действительно, ему не к чему было стремиться: люди отвергали не только разум, но и чувства. Он прекрасно видел, что книга уже давно не являлась предметом первой необходимости, как это было раньше. Для потребления, насыщения и развлечения народ требовал новой «пищи» денег, ставших высшей ценностью.
Одним словом, потеряв доспехи, защищавшие книгу от власти времени, она стала не более чем собранной под оформленной обложкой стопкой типографских листов. Старое выражение: «Бумага стерпит всё» коробилось от стыда, видя, как население России с жадностью принимает западный мир, проповедующий жестокость и насилие, расовые предрассудки и порнографию, причём порнографию духа, как точно выразился один поэт. «Раньше, когда меня тянуло к стихам, к прозе, размышлял он, я испытывал не только радость, но и счастье! Чувствовал силу, причём такую, что сам в неё не верил. Я был лёгок на подъём; любил народ, свою страну; поля, луга, реки всё, что меня окружало и волновало, всё, что воздействовало на меня личным примером, памятью и божьим страхом. А сейчас что? Одно мракобесие и сатанизм. В этом обществе, кроме работы, семьи, спокойствия и спасения, меня ничто уже не волнует».
Размышляя, он прекрасно понимал, что так думает не только он один, но и многие люди. А уж те, кто был склонен к литературной деятельности, тому велел так думать сам Господь! Но одно дело думать, а другое дело достичь эту «труднодостижимую цель». Сможет ли он на деле, а не на словах, отказаться от писательского труда? А если не сможет, то сможет ли справиться с этим каторжным трудом в одиночку? Ведь у него нет никакого положения в литературном мире. К тому же он хорошо был наслышан о том, что литературная «номенклатура» не любит в этом деле новеньких. Эта система слишком консервативна, чтобы вот так запросто открывать двери всякому, как они любят говорить, «случайному человеку», объявившему себя поэтом или писателем. «Я не раз ломился в эти двери, говорил он себе, но они никуда не вели: то не так, это не так, твердили в один голос ответственные работники издательств, возвращая рукописи». После этого всегда хотелось употребить классическое выражение: «А судьи кто?» Не получится ли так, что, поучая писателя, как надо писать, вы не вытряхните из него душу автора? И мысль творить добро окажется прямо противоположной задуманной. Неужели вы знаете «рецепт», как стать художником? А если знаете, то почему сами не становитесь ими? Или побуждать и советовать вам легче?
Проходило совсем немного времени, и он понимал, что горячился в выражениях и думал совершенно не так, как надо было думать, а уж тем более говорить. «В редакциях во многих случаях были правы, приходил он к однозначному выводу, поскольку вдохновенный труд не может иметь право на ошибку. К этой мысли в своё время не раз возвращался Пушкин, когда писал:
«Вот так легко, критически заметил Сомов, на лопатки укладывал Пушкин поэтов, мечтающих о славе. И правильно делал. Потому что поэты и писатели, если уж сказать по правде, опасны в своей одержимости. И эта опасность заключается в том, что они считают, будто они ничем и никому не обязаны, а все обязаны им: купить прочитать перевоспитаться и т. д. А если этот поэт или писатель преступники, что тогда? Вот и ответ».
Сомов прекрасно знал, что идеи о призвании художника развивал не только Пушкин, но и многие другие величайшие художники, которые утверждали, что каждый художник нуждается в сопротивлении природы, как хрупкий голубок нуждается в сопротивлении воздуха, в этом смысле природа является главным учителем. Именно из сопротивления материала, в сочетании с чувствами, рождается произведение искусства. «Может быть, действительно, размышлял он, так оно и есть: мечты художников будут сбываться быстрее, если им придать правильное направление. Хотя кто знает, что и как может быть?»
Прислушиваясь к сердцу, Сомов не знал, что и думать, а уж тем более, как ему быть в этом деле. Но его порыв понять многое в этом вопросе не угасал. «Если сказать по совести, подумал он, направив ход мыслей в нужное русло, вряд ли мне хватит сил, чтобы преодолеть всю тягость этого труда, отдав себя на растерзание холодного, порочного мира, частью которого я являюсь. Сколько талантливейших людей в России на протяжении многих столетий разбили себе головы об эту дверь «сопротивления», так и не войдя внутрь; сколько загублено жизней! А самое главное, сколько талантливых произведений оказалось невостребованными и уничтоженными так называемыми «ценителями литературы!» Возможно, что всё это делалась для того, чтобы потом дружно говорить на протяжении нескольких веков о том, что у нас не было никакой письменности, а, следовательно, образования! А без образования славянские народы не могут относиться к человеческому роду. Они должны всегда оставаться дикими и невежественными, для которых разве что норма это унизительное чужеземное владычество». Он хорошо помнил по этому поводу слова Пушкина: «Татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля. Архивы, кроме летописей, не представляют в России почти никакой пищи любопытству изыскателей. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полу изглаженные черты народности, и Слово о полку Игореве возвышается уединённым памятником в пустыне нашей древней словесности»[11]. «Так и хочется сказать, подумал Сомов, Вкушая, вкусих мало мёду и се аз умираю»[12].