О русской бездуховности пишет и Юрий Нагибин[133]. Русские люди, замечает он, любят справлять праздники всякие праздники: как советские, так и религиозные, «хотя лишены даже тени религиозного чувства. Алла Сергеевна подтвердила мое глубокое убеждение в полной нерелигиозности русского народа. Духовная жизнь равна почти нулю»[134].
Нерелигиозная религия
Таким образом, мы сталкиваемся с парадоксом: в то время как большинство русских считают себя православными, «ни церковь, ни религия как таковая не играют в повседневной жизни подавляющего большинства людей значительной роли»[135]. Социолог Борис Дубин пишет о молодых людях, которые составляют основную долю прироста православных верующих в России после перестройки:
Более активными в приобщении к религиозной вере за 1990-е годы были более молодые, образованные, урбанизированные россияне. При этом декларированная принадлежность к православию не влечет за собой для подавляющего их большинства ни регулярного соблюдения основных обрядов (молитвы, причастия, исповеди), ни более или менее частого посещения церковных служб, ни практического участия в жизни храмовой общины, ни вообще какой бы то ни было реальной деятельности по воплощению христианских идеалов в повседневную жизнь[136].
Этот парадоксальный феномен может объясняться только так: современная православная религия в России имеет нерелигиозную функцию: для большинства «верующих» православие служит для создания и укрепления новой идентичности. После распада Советского Союза бывшие советские граждане утратили прежнюю идентичность, которая, с одной стороны, сплачивала население искусственным барьером «железного занавеса», отгораживающего их от внешнего мира, а с другой предоставляла им реальный материал для национальной гордости. СССР был одной из двух сверхдержав, в смысле военной мощи, пионером в космической области и де-факто «хозяином» социалистического лагеря. Кроме того, государственная пропаганда постоянно подчеркивала наличие бесплатной медицины, образования, отсутствие безработицы и прочие достижения социалистического строя. Сравнивать было не с чем («железный занавес»), поэтому вопросов у большинства населения не возникало. В ходе перестройки и после нее все эти составляющие советской идентификации, подпитывающие ощущение нормальности жизни, исчезли. Получившие возможность разъезжать по миру люди увидели, что на Западе уровень жизни гораздо выше. Народ, подсевший на успокоительный наркотик национальной гордости, растерялся гордиться было нечем. Вот тут-то православие и пришло на выручку: можно гордиться просто своей принадлежностью к уникальной идеологической системе, а точнее говоря своей русскостью, и для этого совсем не обязательно напрягаться в молитве, причастии, исповеди и вообще воцерковленности. Можно предаваться духовной праздности, не осознавая или игнорируя то, что она является одним из смертных грехов. Православие становится объединяющим фактором, лишенным духовной сердцевины, но сохраняющим магические функции. Так же, как в старой России, сохраняются магические аспекты икон, мощей и других религиозных атрибутов, но в отличие от необразованного населения дореволюционной России новые православные пренебрегают исполнением церковных обрядов, и многие знают о своей религии меньше, чем неграмотные крестьяне XIX века.
Православие и национализм становятся синонимами. Развивая эту мысль, Дубин пишет: «Самообозначение православный все больше принимает семантику русского, соединяясь, во-первых, с комплексом идей и символов российской исключительности (русским мифом), а во-вторых, с ксенофобическими установками в отношении этнических чужаков, Запада, Америки, которые разделяются сегодня относительным большинством общества»[137].
Рассматривая особенности православной идентификации, Зоркая также указывает на «повышенную чувствительность к вопросам российской национальной идентичности, которая выражается в росте националистических (в случае молодежи) и ксенофобских настроений, включая и рост негативизма по отношению к Западу, к бывшим республикам СССР, особенно к тем, что стремятся к сближению с Европой»[138]. Таким образом, современное православие в России унаследовало древнюю склонность к суеверию и магии, которые пережили советский атеизм просто потому, что существовали в народной культуре и не требовали никакой формальной организации, поэтому запретить их было нельзя. Вместе с тем, массовая воцерковленность, характерная для дореволюционной России, была практически полностью утеряна именно потому, что государство всячески ограничивало контакты населения с церковью как физическим местом общения с Богом.
Но «свято место пусто не бывает», и «православие» в сегодняшней России приобрело новую функцию: для многих, особенно для молодежи, оно стало знаменем национализма и ксенофобии. «Православие оказывается лишь наиболее боеспособной формой патриотизма, искони защищавшей святую Русь от иудейской, католической, масонской и всякой другой иноземной нечисти»[139].
Глава 5
Культура, ориентированная на выражение: наследие русского православия
Красота или догма
Преобладание обрядности над духовностью в русском православии привело к зарождению и развитию в русской культуре предпочтения «лепоты» содержанию, функциональности. В самом начале христианизации Руси именно любовь к красоте, а не догма, превалировала в восприятии византийской религии. Отсюда такое внимание к великолепию литургии, икон, церквей. В своем грандиозном труде «Икона и топор», посвященном русской культуре, американский ученый Джеймс Биллингтон отмечает этот дисбаланс между красотой и догмой в русской религии:
сложные философские традиции и литературные нормы Византии (не говоря уже о классических и эллинистических корнях византийской культуры) русским православием никогда не были должным образом усвоены
В те времена на Руси конкретная красота более, чем абстрактная идея, выражала суть христианства Человек не должен был размышлять над тем, что уже твердо установлено, или толковать таинства, но с любовью и смирением блюсти и украшать унаследованные формы молитвы и богослужения Во всех старорусских описаниях христианских правителей «обязательно упоминалось об их физической красоте. Наравне с милосердием и благотворительностью это непременная черта идеального князя» (цитата из Федотова, 1960).
В те времена русских привлекала в христианстве эстетическая притягательность литургии, а не рациональная (умственная) модель богословия[140].
Стремление к красоте стало одним из важнейших аспектов русской культуры и вылилось в стремление русских людей украсить себя и свой быт. Крестьяне украшали свою одежду, часто не зная меры. Крижанич с отвращением описывает русских крестьян, мужчин и женщин, но особенно женщин, которые готовы отдать «чуть ли не зеницу ока» за неудобные яркие одежды, расшитые золотом и жемчугом. Для контраста он приводит немцев, обычно одетых в серое, но комфортное платье. В Венеции, пишет он, существовали законы, устанавливающие суммы, которые люди высшего сословия могли тратить на свою одежду, а людям низшего сословия вообще запрещалось носить шелк, жемчуг, золото и тому подобное. А в Спарте, утверждает Крижанич, одним только блудницам разрешалось носить цветное платье и золотые украшения. Русские же могли потратить целое состояние, чтобы покрасоваться в дорогой одежде[141].