Никакого понятия не имеем, с интересом сообщил Карась.
Ну-с, а мне известно.
Тю! Ему все известно, удивился Мышлаевский. Ты ж не езди
Господа! Дайте же ему сказать.
После того, как император Вильгельм милостиво поговорил со свитой, он сказал: «Теперь я с вами прощаюсь, господа, а о дальнейшем с вами будет говорить» Портьера раздвинулась, и в зал вошел наш государь. Он сказал: «Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части. Когда же настанет момент, я лично стану во главе армии и поведу ее в сердце России в Москву», и прослезился.
Шервинский светло обвел глазами все общество, залпом глотнул стакан вина и зажмурился. Десять глаз уставились на него, и молчание царствовало до тех пор, пока он не сел и не закусил ветчиной.
Слушай это легенда, болезненно сморщившись, сказал Турбин. Я уже слышал эту историю.
Убиты все, сказал Мышлаевский, и государь, и государыня, и наследник.
Шервинский покосился на печку, глубоко набрал воздуху и молвил:
Напрасно вы не верите. Известие о смерти его императорского величества
Несколько преувеличено, спьяна сострил Мышлаевский.
Елена возмущенно дрогнула и показалась из тумана.
Витя, тебе стыдно. Ты офицер.
Мышлаевский нырнул в туман.
вымышлено самими же большевиками. Государю удалось спастись при помощи его верного гувернера то есть, виноват, гувернера наследника, мосье Жильяра, и нескольких офицеров, которые вывезли его э в Азию. Оттуда они проехали в Сингапур и морем в Европу. И вот государь ныне находится в гостях у императора Вильгельма.
Да ведь Вильгельма же тоже выкинули? начал Карась.
Они оба в гостях в Дании, с ними же и августейшая мать государя, Мария Федоровна. Если ж вы мне не верите, то вот-с: сообщил мне это лично сам князь.
Николкина душа стонала, полная смятения. Ему хотелось верить.
Если это так, вдруг восторженно заговорил он и вскочил, вытирая пот со лба, я предлагаю тост: здоровье его императорского величества! Он блеснул стаканом, и золотые граненые стрелы пронзили германское белое вино. Шпоры загремели о стулья. Мышлаевский поднялся, качаясь и держась за стол. Елена встала. Золотой серп ее развился, и пряди обвисли на висках.
Пусть! Пусть! Пусть даже убит, надломленно и хрипло крикнула она. Все равно. Я пью. Я пью.
Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно. Никогда. Но все равно, мы теперь научены горьким опытом и знаем, что спасти Россию может только монархия. Поэтому, если император мертв, да здравствует император! Турбин крикнул и поднял стакан.
Ур-ра! Ур-ра! Ур-pa-a!! трижды в грохоте пронеслось по столовой.
Василиса вскочил внизу в холодном поту. Со сна он завопил истошным голосом и разбудил Ванду Михайловну.
Боже мой бо бо бормотала Ванда, цепляясь за его сорочку.
Что же это такое? Три часа ночи! завопил, плача, Василиса, адресуясь к черному потолку. Я жаловаться наконец буду!
Ванда захныкала. И вдруг оба окаменели. Сверху явственно, просачиваясь сквозь потолок, выплывала густая масляная волна, и над ней главенствовал мощный, как колокол, звенящий баритон:
Сердце у Василисы остановилось, и вспотели цыганским потом даже ноги. Суконно шевеля языком, он забормотал:
Нет они, того, душевнобольные Ведь они нас под такую беду могут подвести, что не расхлебаешь. Ведь гимн же запрещен! Боже ты мой, что же они делают? На улице-то, на улице слышно!!
Но Ванда уже свалилась как камень и опять заснула. Василиса же лег лишь тогда, когда последний аккорд расплылся наверху в смутном грохоте и вскрикиваньях.
На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная! покачиваясь, кричал Мышлаевский.
Верно!
Я был на «Павле Первом» неделю тому назад заплетаясь, бормотал Мышлаевский, и когда артист произнес эти слова, я не выдержал и крикнул: «Верр-но!» и что ж вы думаете, кругом зааплодировали. И только какая-то сволочь в ярусе крикнула: «Идиот!»
Жи-ды, мрачно крикнул опьяневший Карась.
Туман. Туман. Туман. Тонк-танк тонк-танк Уже водку пить немыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается. В узком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и плясала на потолке, как заколдованная, все мутилось и ходило ходуном. Бледного, замученного Мышлаевского тяжко рвало. Турбин, сам пьяный, страшный, с дергающейся щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.
А-а
Тот наконец со стоном откинулся от раковины, мучительно завел угасающие глаза и обвис на руках у Турбина, как вытряхнутый мешок.
Ни-колка, прозвучал в дыму и черных полосах чей-то голос, и только через несколько секунд Турбин понял, что этот голос его собственный. Ни-колка! повторил он. Белая стенка уборной качнулась и превратилась в зеленую. «Боже-е, боже-е, как тошно и противно. Не буду, клянусь, никогда мешать водку с вином». Никол
А-а, хрипел Мышлаевский, оседая к полу.
Черная щель расширилась, и в ней появилась Николкина голова и шеврон.
Никол помоги, бери его. Бери так, под руку.
Ццц Эх, эх, жалостливо качая головой, бормотал Николка и напрягался. Полумертвое тело моталось, ноги, шаркая, разъезжались в разные стороны, как на нитке, висела убитая голова. Тонк-танк. Часы ползли со стены и опять на нее садились. Букетами плясали цветики на чашках. Лицо Елены горело пятнами, и прядь волос танцевала над правой бровью.
Так. Клади его.
Хоть халат-то запахни ему. Ведь неудобно, я тут. Проклятые черти. Пить не умеете. Витька! Витька! Что с тобой? Вить
Брось. Не поможет. Николушка, слушай. В кабинете у меня на полке, склянка, написано «Liquor ammonii», а угол оборван, к чертям, видишь ли нашатырным спиртом пахнет.
Сейчас сейчас Эх-эх.
И ты, доктор, хорош
Ну, ладно, ладно.
Что? Пульса нету?
Нет, вздор, отойдет.
Таз! Таз!
Таз извольте.
А-а-а
Эх, вы!
Резко бьет нашатырный отчаянный спирт. Карась и Елена раскрывали рот Мышлаевскому. Николка поддерживал его, и два раза Турбин лил ему в рот помутившуюся белую воду.
А хрр у-ух Тьф фэ
Снегу, снегу.
Господи боже мой. Ведь это нужно ж так
Мокрая тряпка лежала на лбу, с нее стекали на простыни капли, под тряпкой виднелись закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки глаз, и синеватые тени лежали у обострившегося носа. С четверть часа, толкая друг друга локтями, суетясь, возились с побежденным офицером, пока он не открыл глаза и не прохрипел:
Ах пусти
Тэк-с, ну ладно, пусть здесь и спит.
Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя постели.
Леонид Юрьевич, вы тут ляжете, у Николки.
Слушаюсь.
Шервинский, медно-красный, но бодрящийся, щелкнул шпорами и, поклонившись, показал пробор. Белые руки Елены замелькали над подушками на диване.
Не затрудняйтесь я сам.
Отойдите вы. Чего подушку за ухо тянете? Ваша помощь не нужна.
Позвольте ручку поцеловать
По какому поводу?
В благодарность за хлопоты.
Обойдется пока Николка, ты у себя на кровати. Ну, как он?
Ничего, отошел, проспится.
Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. За двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг. Так и называлась комната в семье профессора книжная.
И погасли огни, погасли в книжной, в Николкиной, в столовой. Сквозь узенькую щель между полотнищами портьеры в столовую вылезла темно-красная полоска из спальни Елены. Свет ее томил, поэтому на лампочку, стоящую на тумбе у кровати, надела она темно-красный театральный капор. Когда-то в этом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук, и меха, и губ пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и из коробки капора глядела Елена, как Лиза глядит из «Пиковой дамы». Но капор обветшал, быстро и странно, в один последний год, и сборки ссеклись и потускнели, и потерлись ленты. Как Лиза «Пиковой дамы», рыжеватая Елена, свесив руки на колени, сидела на приготовленной кровати в капоте. Ноги ее были босы, погружены в старенькую, вытертую медвежью шкуру. Недолговечный хмель ушел совсем, и вся черная громадная печаль одевала Еленину голову, как капор. Из соседней комнаты глухо, сквозь дверь, задвинутую шкафом, доносился тонкий свист Николки и жизненный, бодрый храп Шервинского. Из книжной молчание мертвенного Мышлаевского и Карася. Елена была одна и поэтому не сдерживала себя и беседовала то вполголоса, то молча, едва шевеля губами, с капором, налитым светом, и с черными двумя пятнами окон.