Разучимо? А? Как вам это нравится? сам себе бормотал Василиса. Ох уж эти мне базары! Нет, что вы на это скажете? Уж если они немцев перестанут бояться последнее дело. Разучимо. А? А зубы-то у нее роскошь
Явдоха вдруг во тьме почему-то представилась ему голой, как ведьма на горе.
Какая дерзость Разучимо? А грудь
И это было так умопомрачительно, что Василисе сделалось нехорошо, и он отправился умываться холодной водой.
Так-то вот, незаметно, как всегда, подкралась осень. За наливным золотистым августом пришел светлый и пыльный сентябрь, и в сентябре произошло уже не знамение, а само событие, и было оно на первый взгляд совершенно незначительно.
Именно в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры 666 содержащегося в означенной камере преступника. Вот и все.
Вот и все. И из-за этой бумажки несомненно, из-за нее! произошли такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы, отчаяние и ужас Ай, ай, ай!
Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное наименование Семен Васильевич Петлюра. Сам он себя, а также и городские газеты периода декабря 1918 февраля 1919 годов называли на французский несколько манер Симон. Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак. Говорили, что он будто бы бухгалтер.
Нет, счетовод.
Нет, студент.
Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазин табачных изделий. На продолговатой вывеске был очень хорошо изображен кофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтых туфлях с задранными носами.
Так вот, нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем недавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя за прилавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена. Но тут же находились и такие, которые говорили:
Ничего подобного. Он был уполномоченным союза городов.
Не союза городов, а земского союза, отвечали третьи, типичный земгусар.
Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить, бормотали:
Позвольте позвольте-ка
И рассказывали, что будто бы десять лет назад виноват, одиннадцать они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице в Москве, причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черный коленкор. И даже добавляли, что шел он на вечеринку к землякам, вот поэтому и гитара в коленкоре. Что будто бы шел он на хорошую интересную вечеринку с веселыми румяными землячками-курсистками, со сливянкой, привезенной прямо с благодатной Украины, с песнями, с чудным Грицем
Потом начинали путаться в описаниях наружности, путать даты, указания места
Вы говорите, бритый?
Нет, кажется позвольте с бородкой.
Позвольте разве он московский?
Да нет, студентом он был
Ничего подобного. Иван Иванович его знает. Он был в Тараще народным учителем
Фу ты, черт А может, и не шел по Бронной. Москва город большой, на Бронной туманы, изморось, тени Какая-то гитара турок под солнцем кальян гитара дзинь-трень неясно, туманно ах, как туманно и страшно кругом.
Идут, идут мимо окровавленные тени, бегут видения, растрепанные девичьи косы, тюрьма, стрельба, и мороз, и полночный крест Владимира.
Гремят торбаны, свищет соловей стальным винтом, засекают шомполами насмерть людей, едет, едет черно шлычная конница на горячих лошадях.
Вещий сон гремит, катится к постели Алексея Турбина. Спит Турбин, бледный, с намокшей в тепле прядью волос, и розовая лампа горит. Спит весь дом. Из книжной храп Карася, из Николкиной свист Шервинского Муть ночь Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, и глумятся «Бесы» отчаянными словами Тихо спит Елена.
Ну, так вот что я вам скажу: не было. Не было! Не было этого Симона вовсе на свете. Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на Бронной, ни земского союза ни черта. Просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного 18-го года.
И было другое лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии:
«Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок».
Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город.
И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, дрожь ненависти при слове «офицерня».
Вот что было-с.
Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пан гетман,
увы, увы! только в ноябре 18-го года, когда под Городом загудели пушки, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, что ненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку,
и мужицкие мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы не нужно, а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:
Вся земля мужикам.
Каждому по 100 десятин.
Чтобы никаких помещиков и духу не было.
И чтобы на каждые эти 100 десятин верная гербовая бумага с печатью во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее.
Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать хлеб. Хлеб мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.
Чтобы из Города привозили керосин.
Ну-с, такой реформы обожаемый гетман произвести не мог. Да и никакой черт ее не произведет.
Были тоскливые слухи, что справиться с гетманской и немецкой напастью могут только большевики, но у большевиков своя напасть:
Жиды и комиссары.
Вот головушка горькая у украинских мужиков! Ниоткуда нет спасения!!
Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих стрелять
А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!
Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в клунях и коморах и не сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые немецкие суды, порки шомполами и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той же земле, и трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне, и пулеметы в каждой второй, во всяком городишке склады снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.
И в этих же городишках народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями все говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей, и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из Галиции.
Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков? О-го-го!
Вот это было. А узник гитара
Дзинь трень эх, эх, Николка.
Турок, земгусар, Симон. Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда, мираж. Просто слово, в котором слились и неутоленная ярость, и жажда мужицкой мести, и чаяния тех верных сынов своей подсолнечной, жаркой Украины ненавидящих Москву, какая бы она ни была большевистская ли, царская или еще какая.
И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову, восклицал в знаменитом ноябре: «Quos vult perdere, dementat!»[1] и проклинал гетмана за то, что тот выпустил Петлюру из загаженной городской тюрьмы.
Вздор-с все это. Не он другой. Не другой третий.
Итак, кончились всякие знамения, и наступили события Второе было не пустяшное, как какой-то выпуск мифического человека из тюрьмы, о нет! оно было так величественно, что о нем человечество, наверное, будет говорить еще сто лет Галльские петухи в красных штанах, на далеком европейском Западе, заклевали толстых кованых немцев до полусмерти. Это было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках с картавым клекотом налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с броней. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди, грызли зубами, но не выдержали и немцы! немцы! попросили пощады.