В классе Аполлинария Николаевна написала на доске одно слово и сказала:
Так пишется слово «мама». И велела писать эти буквы в тетрадь.
А это про мою маму? спросил Артём.
Про твою.
Тогда Артём старательно начал рисовать такие же буквы в своей тетради, что и на доске. Он старался, а рука его не слушалась; он ей подговаривал, как надо писать, а рука гуляла сама по себе и писала каракули, не похожие на маму. Осерчавши, Артём писал снова и снова четыре буквы, изображающие «маму», а учительница не сводила с него своих радующихся глаз.
Ты молодец! сказала Аполлинария Николаевна. Она увидела, что теперь Артём сумел написать буквы хорошо и ровно.
Ещё учи! попросил Артём. Какая это буква: вот такая ручки в бочки?
Это Ф, сказала Аполлинария Николаевна.
А жирный шрифт что?
А это такие вот толстые буквы.
Кормлёные? спросил Артём. Больше не будешь учить нечему?
Как так «нечему»? Ишь ты какой! сказала учительница. Пиши ещё!
Она написала на доске: «Родина».
Артём стал было переписывать слово в тетрадь, да вдруг замер и прислушался.
На улице кто-то сказал страшным заунывным голосом: «У-у!», а потом ещё раздалось откуда-то, как из-под земли: «Н-н-н!»
И Артём увидел в окне чёрную голову быка. Бык глянул на Артёма одним кровавым глазом и пошёл к школе.
Мама! закричал Артём.
Учительница схватила мальчика и прижала его к своей груди.
Не бойся! сказала она. Не бойся, маленький мой. Я тебя не дам ему, он тебя не тронет.
У-у-у! прогудел бык.
Артём обхватил руками шею Аполлинарии Николаевны, а она положила ему свою руку на голову.
Я прогоню быка.
Артём не поверил.
Да. А ты не мама!
Мама!.. Сейчас я тебе мама!
Ты ещё мама? Там мама, а ты ещё, ты тут.
Я ещё. Я тебе ещё мама!
В классную комнату вошёл старик с кнутом, запылённый землёй; он поклонился и сказал:
Здравствуйте, хозяева! А что, нету ли кваску испить либо воды? Дорога сухая была
А вы кто, вы чьи? спросила Аполлинария Николаевна.
Мы дальние, ответил старик. Мы скрозь идём вперед, мы племенных быков по плану гоним. Слышите, как они нутром гудят? Звери лютые!
Они вот детей могут изувечить, ваши быки! сказала Аполлинария Николаевна.
Ещё чего! обиделся старик. А я-то где? Детей я уберегу!
Старик пастух напился из бака кипячёной воды он полбака выпил, вынул из своей сумки красное яблочко, дал его Артёму. «Ешь, сказал, точи зубы», и ушел.
А ещё у меня есть ещё мамы? спросил Артём. Далеко-далеко, где-нибудь?
Есть, ответила учительница. Их много у тебя.
А зачем много?
А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина ещё мама тебе.
Вскоре Артём пошёл домой, а на другое утро он спозаранку собрался в школу.
Куда ты? Рано ещё, сказала мать.
Да, а там учительница Аполлинария Николаевна! ответил Артём.
Ну что ж, что учительница. Она добрая.
Она, должно, уже соскучилась, сказал Артём. Мне пора.
Мать наклонилась к сыну и поцеловала его на дорогу.
Ну, иди, иди помаленьку. Учись там и расти большой.
Корова
Серая степная корова черкасской породы жила одна в сарае. Этот сарай, сделанный из выкрашенных снаружи досок, стоял на маленьком дворе путевого железнодорожного сторожа. В сарае, рядом с дровами, сеном, просяной соломой и отжившими свой век домашними вещами сундуком без крышки, прогоревшей самоварной трубой, одежной ветошью, стулом без ножек, было место для ночлега коровы и для ее жизни в долгие зимы.
Днем и вечером к ней в гости приходил мальчик Вася Рубцов, сын хозяина, и гладил ее по шерсти около головы. Сегодня он тоже пришел.
Корова, корова, говорил он, потому что у коровы не было своего имени, и он называл ее, как было написано в книге для чтения. Ты ведь корова!.. Ты не скучай, твой сын выздоровеет, его нынче отец назад приведет.
У коровы был теленок бычок; он вчерашний день подавился чем-то, и у него стала идти изо рта слюна и желчь. Отец побоялся, что теленок падет, и повел его сегодня на станцию показать ветеринару.
Корова смотрела вбок на мальчика и молчала, жуя давно иссохшую, замученную смертью былинку. Она всегда узнавала мальчика, он любил ее. Ему нравилось в корове все, что в ней было, добрые теплые глаза, обведенные темными кругами, словно корова была постоянно утомлена или задумчива, рога, лоб и ее большое худое тело, которое было таким потому, что свою силу корова не собирала для себя в жир и в мясо, а отдавала ее в молоко и в работу. Мальчик поглядел еще на нежное, покойное вымя с маленькими осохшими сосками, откуда он кормился молоком, и потрогал крепкий короткий погрудок и выступы сильных костей спереди.
Посмотрев немного на мальчика, корова нагнула голову и взяла из корыта нежадным ртом несколько былинок. Ей было некогда долго глядеть в сторону или отдыхать, она должна жевать беспрерывно, потому что молоко в ней рожалось тоже беспрерывно, а пища была худой, однообразной, и корове нужно с нею долго трудиться, чтобы напитаться.
Вася ушел из сарая. На дворе стояла осень. Вокруг дома путевого сторожа простирались ровные, пустые поля, отрожавшие и отшумевшие за лето и теперь выкошенные, заглохшие и скучные.
Сейчас начинались вечерние сумерки; небо, покрытое серой прохладной наволочью, уже смежалось тьмою; ветер, что весь день шевелил остья скошенных хлебов и голые кусты, омертвевшие на зиму, теперь сам улегся в тихих, низких местах земли и лишь еле-еле поскрипывал флюгаркой на печной трубе, начиная песнь осени.
Одноколейная линия железной дороги пролегла невдалеке от дома, возле палисадника, в котором в эту пору уже все посохло и поникло и трава и цветы. Вася остерегался заходить в огорожу палисадника: он ему казался теперь кладбищем растений, которые он посадил и вывел на жизнь весной.
Мать зажгла лампу в доме и выставила сигнальный фонарь наружу, на скамейку.
Скоро четыреста шестой пойдет, сказала она сыну, ты его проводи. Отца-то что-то не видать Уж не загулял ли?
Отец ушел с теленком на станцию, за семь километров, еще с утра; он, наверно, сдал ветеринару теленка, а сам на станционном собрании сидит, либо пиво в буфете пьет, либо на консультацию по техминимуму пошел. А может быть, очередь на ветпункте большая и отец ожидает. Вася взял фонарь и сел на деревянную перекладину у переезда. Поезда еще не было слышно, и мальчик огорчился; ему некогда было сидеть тут и провожать поезда: ему пора было готовить уроки к завтрашнему дню и ложиться спать, а то утром надо рано подниматься. Он ходил в колхозную семилетку за пять километров от дома и учился там в четвертом классе.
Вася любил ходить в школу, потому что, слушая учительницу и читая книги, он воображал в своем уме весь мир, которого он еще не знал, который был вдали от него. Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане все это волновало Васю и влекло к себе. Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним. Но он еще нигде не успел побывать: родился он здесь же, где жил и сейчас, а был только в колхозе, в котором находилась школа, и на станции. Поэтому с тревогой и радостью он всматривался в лица людей, глядящих из окон пассажирских поездов, кто они такие и что они думают, но поезда шли быстро, и люди проезжали в них не узнанными мальчиком на переезде. Кроме того, поездов было мало, всего две пары в сутки, а из них три поезда проходили ночью.
Однажды, благодаря тихому ходу поезда, Вася явственно разглядел лицо молодого задумчивого человека. Он смотрел через открытое окно в степь, в незнакомое для него место на горизонте и курил трубку. Увидев мальчика, стоявшего на переезде с поднятым зеленым флажком, он улыбнулся ему и ясно сказал: «До свиданья, человек!» и еще помахал на память рукою. «До свиданья, ответил ему Вася про себя, вырасту, увидимся! Ты доживи и обожди меня, не умирай!» И затем долгое время мальчик вспоминал этого задумчивого человека, уехавшего в вагоне неизвестно куда; он, наверное, был парашютист, артист, или орденоносец, или еще лучше, так думал про него Вася. Но вскоре память о человеке, миновавшем однажды их дом, забылась в сердце мальчика, потому что ему надо было жить дальше и думать и чувствовать другое.