Оно смотрело на меня внимательно, наверное, так же настороженно, как я на него. Оно было в белом не наш, не гирийский цвет. У нас любят бежевые, медовые, красные, серые, синие краски. А тут белая туника нет, рубашка, судя по тому, что вместо шнуровки ряд перламутровых пуговиц, и свободные штаны, которые у физальцев, кажется, называются швары. Светлые волосы почти как у мамы: не слишком длинные, похожие на прохладное, подсвеченное солнцем облако. Но «существом» я назвала его из-за глаз бирюзовых, прозрачных и больших. Больше, чем у всех в нашей семье, больше, чем у придворных и слуг. Странно, но в тот момент я подумала: все правильно. Физалия и должна была снова стать отдельной страной, рано или поздно. Там люди с совсем другими глазами. Цвета моря, которое они избрали покровителем в древние-древние времена. Как вообще могли они подчиниться таким, как мы, людям с глазами цвета медной монеты, оливковой древесины, темной ночи? Но так случилось, были мрачные годы, которые этому поспособствовали.
Привет, тихо сказал он. У него был еще юный, но глубокий голос и совсем слабый акцент: все согласные звучали чуть мягче, чем на самом деле, будто скруглялись.
Я все стояла, растерянно перебирая грязными пальцами воздух. Этот Эвер, да?.. был таким белым, а под моими ногтями густо чернела земля. Я поморщилась и отвернулась, неожиданно разозлившись на папу: нашел время! Мог бы велеть причесать меня, и одеть в платье, и все такое
Вот видишь, снова заговорил папа. Непросто с ней. Злая моя дочура. Вся в мать.
Я вспыхнула: пожалуй, это худшее, что я когда-либо слышала. Захотелось подобрать камень и бросить в этих двоих, но я сделала иначе опять в упор уставилась на отца и мысленно дернула сразу за оба его пышных уса. Он охнул, схватившись за место между носом и губами. В темных глазах блеснула такая обида, что я сразу устыдилась. Это же папа. И он старается.
Так ли непросто? Эвер спросил словно в пустоту, а больше ничего не сказал. Его не развеселила и не разозлила моя выходка, он ее будто не заметил. Это было странно: выглядел он лет на пятнадцать, а держался-то как совсем взрослый. Отец задумчиво на него посмотрел.
Ты осторожнее. Он отвел ладонь, за которой, как оказалось, уже зажглась знакомая, любимая мной улыбка. Но не думай, она у меня очень хорошая, только вот
Она здесь, тихо прервал Эвер. Я растерялась снова: отца не полагалось перебивать. Не стоит говорить так, будто ее нет.
Это, видимо, было какое-то правило, которого я не знала: отец, смутившись, кивнул. Расправил плечи, пошел мне навстречу, приблизился и приобнял насколько позволял его огромный рост. Я сразу успокоилась и прижалась к его теплому боку. От него пахло кожей и маслом, наконец-то не разогретым металлом. Торакс он перестал носить не так давно, весь год мама заставляла надевать его, боясь покушений со стороны недовольного народа. Хотя недоволен народ был прежде всего ею.
Пойдем, познакомитесь. И он повел меня к Эверу. Я шла покорно, только украдкой вытирала грязные руки: одну о свою тунику, другую об отцовский плащ.
Когда мы поравнялись, Эвер так и не шелохнулся. Он продолжал внимательно меня разглядывать, и я поняла, что еще с ним не так: у него медленные глаза. Они двигались, но вполовину не так быстро, как у отца, напоминали самоцветы, но в то же время казались чуть заледенелыми. Еще он был бледным, бледнее нас. В мраморно-нежных мочках ушей блестели серебряные гвоздики, а на шее темнел широкий, розоватый, с багровыми краями след, охватывая ее. Я понимала, что это неправильно, но уставилась на поврежденную кожу во все глаза. Испугалась. Эвер этот взгляд поймал. Спокойно коснулся полоски пальцем, провел влево.
Я носил ошейник. Но больше не буду. Все обязательно скоро заживет, не переживай.
Наши глаза встретились, и он вдруг улыбнулся, слегка наклоняясь. В его лице правда читалось это благодарность вместе с пониманием. Я все еще была грязной и красной от злости из-за слов про маму, но мне стало чуть получше. Я не решилась улыбнуться в ответ, но кивнула.
Дай ему руку, Орфо, попросил отец. Он не вмешивался в разговор. Я с сомнением посмотрела на Эвера, почему-то желая, чтобы он кивнул, и правильно: кивка не последовало, лицо дрогнуло. Там отразился пусть не страх, но какое-то страдание. Отец тоже это заметил. Хорошо, Эвер. Дай ей руку первым. Она не укусит.
Это тоже стоило ему усилия, но меньшего. Он наклонился еще, и белая худая ладонь замерла в воздухе. Взгляд не отрывался от меня. Глазами я спросила: «Можно?» и теперь он кивнул. Я взялась одной рукой за его кисть, сразу почувствовав приятную прохладу пальцев, а другой несмело подняла рукав рубашки. Понадобилось совсем чуть-чуть. Стрела была там, точно такая, как мне описывали: без пламени на наконечнике, устремленная к локтю. Эвер так же осторожно коснулся моей левой руки и отодвинул ткань. Язычок пламени, охватывающий мою стрелу, мигнул золотым, потом красным и снова почернел. Так же вспыхнула-погасла стрела Эвера. Метки, неразрывно связанные по воле богов, признали друг друга.
Вот и все, не так страшно, правда? тихо спросил он, но его пальцы подрагивали в моих. Я еще не понимала, что дело в самом касании. Думала, он волнуется или стесняется. Ведь сама я волновалась и стеснялась очень сильно.
Угу, только и получилось сказать, и я не сразу сообразила, что заговорила впервые с их с отцом появления. Запачкала
Это я говорила о следах своих грязных пальцев на его белой коже. Он покачал головой, улыбнулся снова и, освободившись, стал отряхиваться. Даже это он делал аккуратно и как-то невесомо. Голову опустил, светлые ресницы прикрыли глаза. На лоб падали волосы. Мамины были, несмотря на внешнюю легкость, жесткими, как щетинка, интересно, какие у него?
Чувствуешь что-нибудь? пробормотал отец.
Судя по тому, что Эвер молчал, вопрос предназначался мне. Я помотала головой. Правда не чувствовала, по крайней мере, ничего магического. Может, почувствовала бы, если бы прежде мне было плохо. Но мне не было.
Ладно. Он прокашлялся. Я вдруг поняла: ему хочется скорее убраться подальше. Не знаю почему. Тогда я вас оставлю, мне еще сегодня говорить с вдовами наших гоплитов, а Лину хорошо бы поддержать детишек.
Я опять буду обедать без вас?! Все-таки вырвалось, хотя я даже зубами щелкнула в надежде прикусить язык. Поздно. Ляпнула, да еще с обидой.
Дела, дочура. Отец снова потрепал меня по плечу. Ладонь была очень горячей. Сама уже понимаешь, войны кончаются беды остаются. Зато можешь сегодня пообедать в саду. Он легонько кивнул на Эвера. Можете вместе.
Я снова подняла глаза. Эвер слушал молча, со странным лицом, на котором будто бы опять читалось сочувствие. Кого он жалел: меня, отца или себя, вынужденного отныне и навеки сопровождать чужую девочку из вражеской страны? Девочку, которая может в любой момент сойти с ума и убить его.
Хочешь? без обиняков спросила я, грозно глянув исподлобья: вдруг поняла, что обижусь, если он откажется.
Он кивнул без колебания. И отец, не скрывая облегчения, нас покинул.
Едва он скрылся за большими лохматыми кипарисами, несшими в моем уголке караул, я подступила к Эверу ближе и окинула его новым взглядом. Еще раз рассмотрела белую одежду, и простой кожаный пояс, перетягивающий рубашку, и серебряные сережки, и пальцы без единого кольца, непривычно для Гирии, где не унизать себя перстнями все равно что выйти на улицу голым. Мне еще не полагались кольца, но Лин их уже носил. И тем более должен был надеть Эвер.
Я взяла его руку снова и стала придирчиво рассматривать пальцы. Он легонько дернулся.
Ты не думай, сказала я ему. Я еще не сумасшедшая.
Он промолчал, но глаза многое сказали. «Не трогай меня, пожалуйста» не злое, не презрительное, не снисходительно-взрослое, просто усталое и почти умоляющее. Мне стало неловко, я его отпустила. Снова, кажется, начала краснеть, я ведь чувствовала: что-то не так. Но я была слишком маленькой, чтобы понять, почему лучше правда не дотрагиваться до него лишний раз. Даже отец ведь не дотрагивался, хотя обычно хлопает по плечу или спине всех, кто хоть сколь-нибудь ему нравится. Я списала это на свои грязные руки. И на страх.