Я прошла все ритуалы и многое сделала в свой первый прощеный месяц. Извинилась перед всеми, кому грубила, пожертвовала деньги вдовам, сиротам и калекам, провела не один меценатский вечер. Обменялась письмами с физальским королем и зазвала в гости их посла, попросила прощения на могилах матери и брата за то, что первую недостаточно любила, а второго не уберегла. На самом деле мне повезло: детская нелюдимость спасла меня от лишних грехов, коронация вообще не стоила бы мне ничего, если бы не одно обстоятельство.
Эвер. Грех, который перечеркивал все.
Четыре года я жила с тем самым убеждением что убила его, в простом прямом смысле. Это жгло меня виной, а когда я потеряла Лина опалило ужасом. Я боялась мучительной смерти каково это вообще, когда тебе раздавливают череп и твои мозги текут из трещин? Я боялась позора, ведь народ считал меня доброй, безгрешной, очень безобидной для волшебника любительницей цветов. Я боялась горя отца ведь он тоже верил в меня как ни в кого; я уже достаточно подросла, чтобы принять очевидное: его любимицей всегда была я, не Лин. И да, конечно, я пока очень, очень не хотела умирать в принципе ни мучительно, ни тихо во сне, никак. И ужас нарастал, нарастал от стойкого понимания: меня не спрашивают. А исправить ничего нельзя, потому что мертвецы никогда, ни к кому еще не возвращались.
Проходя одну бессмысленную инициацию за другой, я на каждой прощалась с жизнью что еще мне оставалось? Я была мрачной и нервной, я снова привыкла к кошмарам, уже не имевшим с гневом богов ничего общего, я почти не ела и вымещала отчаяние там, где могла, в боевых тренировках. Перчатку я так и не освоила, она напоминала мне о самых дурных вещах. Зато Финни не волновало, кого я там убила, а хлыст хлыст я забрала у него. Это была единственная вещь, которую я вынесла из комнаты Эвера.
Во время одной из тренировок Скорфус, которого я, похоже, достала, нашел меня и выволок на откровенный разговор. Прежде он точно не знал, как именно я лишилась гасителя: сначала я боялась, что он проболтается кому-то, потом стыдилась, уверенная, что полубожественная сущность не позволит ему дружить с такой дрянью, как я. Но он ясно видел: у меня проблемы. Когда, устав драться сама с собой, я легла на песок и уставилась в небо, он прыгнул мне на грудь, наклонился и вкрадчиво велел: «Исповедуйся. А я постараюсь помочь. Ну или обстебу тебя так, что тебе самой станет смешно». Непонятное слово «обстебу» звучало угрожающе, но терять было нечего. Смотря в желтый глаз своего фамильяра, я вдруг четко поняла: его я боюсь расстроить почти столь же сильно, сколь отца. Ведь он очень горд тем, что поселился именно с принцессой. Все эти месяцы он рисовал мне головокружительные перспективы того, как станет «королевским котом», какие дела мы будем вытворять. У него было свое маленькое «король и его волшебник», а я собиралась это разрушить, да еще и за спиной. Друзья так не поступают. Друзья не врут. И когда из моих глаз потекли слезы, я выдохнула:
«Скорфус, ты помнишь гасителя Эвера, который когда-то пропал? Так вот. Это я его убила».
Я наконец рассказала ему все, кроме одной детали про растерзанных «детей героев». Представила это просто как ссору, в которой не сдержала дар. Скорфус понял. Он некоторое время ходил по мне, размышляя, потом спрыгнул на песок и целеустремленно затрусил к скале, на которую я ему указала.
«У меня для тебе хорошие новости, человечица! крикнул он, уже встав у камня на задние лапы и уперев в него передние. Стеб откладывается. Я, кажется, смогу тебе помочь».
Так мы и оказались в Подземье. И на самом деле уже тогда я догадывалась, что услышу от Эвера, если даже мне удастся спасти его, это слово.
«Нет».
Чтобы моя вина считалась искупленной, недостаточно того, что я его вытащила. Чтобы я взошла на трон спокойно, он должен меня простить. Но такие вещи не прощают.
Я не пыталась спасти тебя эти четыре года, просто не зная, что это возможно, собравшись, продолжаю я. Он слушает. Лицо непроницаемо, но я благодарна уже за отсутствие там насмешки, неверия и презрения. Я же представления не имела, что есть способ
Как же ты так внезапно его нашла? Он снова смотрит на дрожащие лепестки виол, а мне не остается ничего, кроме нелепой правды:
Исповедалась своему коту. Ну, ты его видел. Это Скорфус, он заменил мне тебя.
Даже так. Читаю это по его губам и ловлю непонятную эмоцию, снова слишком похожую на горечь, чтобы внутри все не перевернулось десять раз.
Ну попытался. Я ведь умирала без тебя, Эвер. И даже ничего не имела против смерти.
Он опять обращает блеснувшие глаза на меня. Кажется, я вот-вот услышу нечто гневное и вполне справедливое вроде «Ты не знаешь, что такое умирать». Но, похоже, он устал от этого разговора, он просто не хочет пока больше думать, насколько я честна. И я могу его понять. В конце концов он лишь шепчет:
Что ж. Я рад, что ты не умерла.
В горле пересыхает. Я хватаю кувшин, тащу его к губам, делаю несколько жадных глотков, все это время крепко-крепко жмурясь: и потому что не могу смотреть на Эвера, и потому что должна хотя бы ненадолго спрятать глаза. Услышанное отдается в голове, бьется о стенки черепа, как заблудившаяся летучая мышь в незнакомой пещере. Я прекрасно понимаю: нельзя выдыхать, нельзя питать иллюзий, тем более радоваться. У фразы может быть много подтекстов.
Видимо, это должно произойти именно сейчас.
Например, такой. Проглотить воду оказывается сложнее, чем набрать ее в рот.
Сглотнув, я наконец открываю глаза, но вопреки ожиданиям не вижу злости. Эвер бросил фразу как что-то само собой разумеющееся, примерно так же он объяснял работу хлыста в детстве. И, поняв, что повторять «мне жаль» бессмысленно, что умолять о прощении глупо, что путь остался один, я покоряюсь. В конце концов, у меня тоже есть вопросы к Эверу. Скоро я их задам. Но начну все же с простого, безнадежного, столь же бесцветного уточнения:
Как бы сказать мне бы этого не хотелось. И мне не кажется, что я правда это заслужила.
Он опять приподнимается на кровати, в этот раз садится почти прямо. Смотрит долго, задумчиво, а я всем видом стараюсь донести до него: «Спорь, спорь, можешь даже меня проклясть или ударить». Я готова. Я приму все. Второй фразой я ведь и пыталась спровоцировать его, пыталась добиться чего-то, что сдвинет нас с мертвой точки. Пусть он отреагирует. Пусть крикнет: «Заслужила, еще как, и я рад, что ты сдохнешь!» Пусть хоть что-то станет понятнее. Но нет.
Эвер, шепчу я. Скорфус мягок в своих оценках: я не только вспыльчивая, но и очень нетерпеливая. Почему ты молчишь, ну почему?..
Вряд ли он представляет, каково это кричать «Прости меня!» в пустоту.
А что я должен сказать тебе? Он опускает голову. Все-таки поджимает колени, накрытые одеялом, к груди. Что, Орфо? Ты сама, как я вижу, прекрасно все понимаешь. Он кусает губы. Четыре года я был монстром. Да, мой разум не участвовал в убийствах, но помешать этому этому чему-то не мог. Я вряд ли забуду, как пожирал плоть тех людей. Вкус их крови. Дым от их кишок. Треск костей. И теперь, если я правильно понимаю, ты хочешь, чтобы я как-то жил с этим дальше. Его голос все еще ровный, глаза стеклянные. Расскажешь как?
Я держу кувшин на коленях, а зря: меня обуревает дикое желание швырнуть его в стену или в окно. Эвер по-прежнему не закричал на меня. И не ответил, заслужила ли я, по его мнению, смерть во время коронации. Но он сказал ровно то, что я тщетно, упрямо выпихивала из мыслей, с момента, как Монстр упал к моим ногам. Выпихивала, хотя это самое главное.
Я не знаю. Больше слов нет. Но одно могу подтвердить точно. Я очень хочу, чтобы ты жил. Что бы ни случилось со мной.
Я ставлю кувшин на пол, встаю: уже уверена, что Эвер спокойно отреагирует на мои движения. Больше не могу находиться на месте, прохожу к окну, встаю там у низенькой белофигурной амфоры с темными, густо-синими виолами. Их цвет похож на цвет моих глаз и глаз Лина. Я касаюсь ближнего, недавно распустившегося цветка, а потом снова заставляю себя посмотреть на Эвера. И под его усталым взглядом продолжить: