И Тоня готова была принять её в свою группу, как в садике, чтобы опекать и так далее. Тоня, видя перед собой себя маленькую, обняла девочку в шортах, пожалела её Проводив ребёнка, Тоня долго стояла в саду, забыв про виноград и флоксы. Их розовые лепестки устилали землю душисто и немо. Сначала шапками идут, шапками, точно пена на варенье прёт, а потом застывают, вроде облитые лаком. И вот уже смяты края, сдуваются шапочки, все. Всё нежное должно погибнуть, чтоб опять расти. В мире полный ужас и бесчестие. А старшенькая далеко. Там есть охранник, его муж нашёл за хорошие деньги. И он честно будет охранять. Дочка будет гулять у озера, крепко спать. Будет ванны принимать, питаться по диете. Она успокоится. Там, говорят, хорошая культурная программа. Экскурсии там, природа, и всё такое.
А чтоб зря не плакала старшая, не металась, мать её Антонина, сидит и читает молитвы. Утром рано, прежде всякого вставания-потягивания, в ночнушке, стоя перед массивными иконами босиком, Тоня читает тихо и страстно. И ночью, когда сидит на дежурстве, накинув старой плащ, положив молитвослов на детский столик с ёжиком. Потому что старшенькая вся Тонина любовь и надежда, вся мечта о чудесной беззаботной жизни, всё то, что вытерпела Тоня это ради неё, старшенькой. Для её непрерывной и нескончаемой радости, для сияния её италийского личика.
Сосредоточившись на том, чтобы отдалить беды от старшенькой, Тоня не была сурова с младшенькой, Милой. Она её не уговаривала, просто за неименьем сил говорила, как с равной. И подвязывали виноград они вместе, молча, и старые кофты в церковь несли вместе, и на дежурство в ночь вместе шли, молча.
А однажды, когда младшенькая, поймав усталый Тонин взор, поднялась мыть посуду, Тоню вдруг осенило её по-настоящему, безмолвно слышат и угадывают её мысли. Ей несподручно было говорить вслух, иногда неудобно, ей казалось она всё должна сама делать и умеет лучше других. Но младшенькая угадала без слов. Да, она была больше, чем, дочка, больше, чем подруга или сестра. Она была её Ангелом-хранителем.
А когда соседка попала в беду, они вместе побежали в церковь заказать молебен. Тоня, отстояв службу, засмотрелась на полупустой уже храм. Младшенькая Камилла молчала, устремив глаза под купол не рассеянно, а пристально смотрела. В шелесте и гулкости большого помещения она не была случайной в луче света. Она была частью всего этого. Не потому, что знала молитвы, правила исповеди и всегда знала, куда и кому надо поставить свечу. Всё это она делала легко, машинально, поглощённая другой, более важной мыслью. Как будто ждала младшенькая, что её терпеливое бдение вот-вот вознаградится. Спокойно было лицо её, спокойна белосметанная трепетная кожица, всегда опущены глаза при очень поднятых бровях. А здесь она стояла, устремившись вверх, и не было сомнений больше она видела то, что не видела Тоня. Уняв счастливые слёзы, Тоня прошептала: «Разные, до чего разные». На выходе её обнял ветер шелестом и шёпотом в уши. Листья над головой шевелились, пропуская вспышки и пригоршни солнца его, солнца, отряхаемые лепестки. На Тоню тоже падал этот зыбкий золотой свет, и она думала об этом благодарно. «Господи, спасибо за всё». Она хотела бы собрать отдельные лепестки в один лёгкий ковёр. Собирает же она треугольные лоскуты в узор покрывал: по отдельности ерунда, мусор, а вместе такое любование. Даже хмурый муж, увидев её новое покрывало, молча остановился, тоже не поверил, что оно самодельное.
Эпизод 3. Полюби за деньги
Мальчик, мальчик беловолосый в это время ждал, как решится. Он сидел столбиком на необозримом диване, сложив руки на коленках. Ноги подогнуты по-восточному, штанишки крохотные джинсовые, в сверкающих заклёпках, майка банановая жёлтая. Непослушный мальчик, он у доктора не хотел как следует открывать рот, и теперь мама Джина обиделась. Она будет греметь крышками, напевая, что-то варить, говорить в трубку, перекрикивая телевизор, потом открывать окно, кричать в окно с картошкой в руке. Она будет вовсю балабанить, не замечая его, мальчиковых слез. А мальчик Кузя такой он тоже первый не подойдёт. Он тоже хотел бы смотреть телевизор и балабанить. И когда Джина отопьёт из большой бутылки жёлтое, просить себе сок или коку. И ему бы тоже дали детский сок, а коку нельзя, покроешься. Мама Джина гремела, Кузя терпел. Потом пришла баба Ульяна, стала качать головой и молчать. Она платочком Кузины слёзки вытерла и на кухню. Ала-бала! Ала-бала! Стали на кухне с мамой кричать. Кузя терпел.
Когда папа уезжал в свою работу, он сказал:
Терпи, Кузя. Всё будет бананово.
И Кузя терпел, не орал. Но потом опять бананово не было. Что толку терпеть? И тогда он лёг тихо на спинку и уставился на круглый аквариум у дивана. Там цветное конфетти кружилось замедленно, листики жёлтые и красные опадали, ниточки зелёные извивались. Рыбки шныряли как молнии чирк, чирк. Им всё можно, ему нельзя ничего. Автомат купить нельзя, папе звонить нельзя. Тогда он взял, да и толкнул аквариум ногой! Сам не понял, зачем. Бдряммм! Он не испугался, а стал смотреть, что будет. Рыбки заскакали по коврам. В это время звонок у двери. Ку-ку, ку-ку. Папа звонок повесил для Кузи, чтобы лес был.
Вбежали баба Уля, мама Джина и тётя. Стали руками плескать да вздыхать. Мама и баба ала-бала, ала-бала! Тётя рыбок собрала в баночку, аквариум подняла. На ковре полотенца разложила банные. Подошла к Кузе, погладила по голове и сказала:
Скучно? Тебе скучно, Кузя?
Он закивал.
А рыбки могут желание исполнять, знаешь? Но только золотые. А ты их вылил.
Кузя подошёл, показал пальцем на вуалехвоста в банке, который не плавал, а тупо лежал на дне.
Бо-бо.
Конечно, Кузя. Болеет рыбка. Не делай так.
Он опять сел столбиком на диван.
Кузя-а-а, вкрадчиво сказала тётя. Ты Кузя, и она положила ладошку на Кузину грудь. А я няня Тоня, и положила руку себе на грудь. Няня. Подружимся, что ли?
Ладонь была тёпленькая. Кузя взял её руками и снова к себе приложил.
С первого дня голова у Тони загудела. Этот дом все силы у неё вытягивал, и не брезжило никаких просветов. Джина работала в банке, уходила рано, поэтому Тоня старалась смотаться на работу, убрать садик как можно раньше, сбегать домой, пошурудить на кухне, потом сразу в особняк Зерниных, кормить Кузьму, гулять Кузьму, потом разговаривать, заниматься, потом быстро на рынок, ребёночка-воспитанника на ручки, больно уж он тихо ходит.
По рынку Тоня неслась быстро, ведь мама Джина могла случайно увидеть её, и тогда всё воспитание быстро бы кончилось. Джина наполовину грузинка, гордая такая. Чуть что не так вскидывается.
Мальчик нежный, сонный и безразличный, только покачивался на руках, как на верблюде. Пока Тоня платила, он мог схватить яблоко, сливу, и продавцы даже не возмущались, махали рукой идите, идите с ребёнком. Но Тоня, отбежав, отбирала у Кузи всё, что он прихватил. Не углядишь, в рот потащит. Так получилось однажды. Схватил клубничину, сунул в рот молчком, а проснулся после тихого часа страшней атомной войны. Мама Джина с работы, а тут не пойми кто сидит! Какой-то осьминог варёный.
Кузя! Тебе нельзя мандарин! Ты сыпью покроешься!
Но стоп. При няне Тоне эти выходки прекратились.
А когда приехал папа из Москвы, он велел няне Тоне переодеть платье и идти в машину. Джина вышла в макияже, а он: нет, лучше Антонина Петровна поедет с нами, она с ребёнком лучше справится, если что. И это маме Джине точно не понравилось. Но Зернину надо было ребёнка врачу показать, и он долго не рассуждал.
И когда Тоня через неделю отпрашивалась на выходной, Джина не соглашалась.
А Тоня сказала бесцветным голосом: «Извините, Джина, ко мне машина с бетоном придёт».