Простая жизнь главный стимул и вдохновение для творчества. Нельзя пренебрегать ничем, даже рассказом соседки, иначе откроется твой личный путь к «чужому»: «Если бы я знал, что движет мной, я бы, может, и не писал. Просто жизнь постоянно выкладывает передо мной истории или ситуации, которые потом не дают покоя, требуют, чтобы я попытался их написать» (https://openrussia.org/mobile/media/703921).
Как-то на одной из научных конференций я проводил мысль, что новое литературное поколение вовсе не занимается очернением действительности, что «новый реализм» направлен именно на ее преображение, структурирование, обретение смысла, чтобы она выбралась из затяжного периода блуждания и топтания на одном месте. Мне запальчиво возразили: а как же Сенчин, где у него свет?
Но Сенчин на самом деле очень светлый, жизнеутверждающий писатель джек-лондонского плана. Его раскусил Сергей Шаргунов, который в эссе о липкинском Форуме молодых писателей, сказал пару слов и о Романе: «Насупленный, нелюдимый. Я познакомился с ним до Липок и был удручен его черствостью. Но когда в Липках мы наконец-то раздавили по сто, передо мной сидел остроумный чуткий человек с открытым разгладившимся лицом».
Для кого-то Клондайк, а для других безнадега, кто-то адаптируется, а кого-то исторгает жизнь. Но главное «жить, жить» В одноименном рассказе в душной подвальной рюмочной двум друзьям, мечтающим о суициде, случайный знакомец рассказал историю. Испытывающий непреодолимое отвращение к жизни, человек вдруг заблудился в тайге: «Семнадцать дней я бродил по тайге. Этих семнадцати дней мне хватило, чтобы полюбить жизнь». Появилась воля к жизни, он «шел и шептал: Жить, жить Отрезал от себя куски, чтобы жить». Сам Роман похож на этого мужчину из рюмочной «Второе дыхание»: это о своем блуждании он рассказывает, это от себя он отрезает куски, чтобы выжить и идти дальше. Показывает низины человеческого падения, чтобы встать и жить. Демонстрирует движение по черной лестнице в пустоту, чтобы потом выбраться из нее.
С другой стороны, его персонажи часто отстраняются от реальности и возвращаются в мечты, погружаются в сон. Так герой рассказа «На черной лестнице» во сне видел деревеньку родину отца, где были бабушка, дед, а также дедовы сказки. Он «часто видел во сне и хмельной дремоте ту деревню, тянуло туда, казалось, что там-то и найдет он некую крепость в мире, смысл и приложение сил». Через эту деревню также входит свет, через мечту Обломовку незабвенного Ильи Ильича: «Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире».
«Политические взгляды у меня традиционны для писателя мне всё время не нравится то, что есть», отметил Сенчин в интервью Прилепину (http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/roman-senchin-esli-slushat-pisatelei-vse-razvalitsya.html). Эта неудовлетворенность существующим порядком вещей важная и вполне естественная мета дарования. Успокоенность, отказ от борьбы тут же ставят на тебе крест это Сенчин в разных вариантах повторяет с занудной дотошностью.
В том же рассказе «Чужой» Роман выдал о себе краткую биографическую справку, в которой литературное творчество формулируется как попытка «вырваться» (возможно, оно в какой-то мере и делает его «чужим», отрывает от прошлого и не дает прижиться в Москве, это особый искус, с которым также необходимо бороться): «После школы я рванул в Новосибирск (ближайший к нам миллионный город с метро), провалился на экзаменах в универ, поехал дальше в Питер, маленько поучился на штукатура, а потом загремел в армию. Отслужив, измотанный, уставший, вернулся домой. Через три года предпринял новую попытку вырваться: послал свои рассказы в Литературный институт, прошел творческий конкурс и поступил. Теперь, получив диплом, перебрался в аспирантуру; говорят, затем оставят в институте преподавать За семь московских лет я написал несколько повестей, довольно много рассказов; состоялись публикации в журналах, вышло три книги, я побывал на Днях русской литературы в Берлине, работаю редактором в крупном издательстве. В общем, стал более-менее известным, материально обеспеченным. Времена ожидания родительских переводов в триста пятьсот рублей, посланных через проводницу сумок с картошкой и крепкосоленым (все-таки трое суток езды) салом превратились в воспоминания о студенческом прошлом»
Сам Роман в шутку высказывается о себе, как о графомане. Он вовсе не шутит: пишет он всегда. Это многописание пошло с детства. Как всё это началось? Тут лучше дать слово ему самому, тем более что в интервью Захару Прилепину, которое потом вошло в сборник «Именины сердца», он подробно и обстоятельно ответил на этот вопрос. Оказывается, всё началось со Стивенсона и Вальтера Скотта, но самый главный толчок повесть «Деньги для Марии» Валентина Распутина (ее отзвуки есть и в рассказе «Чужой»). Кстати, в повести «Вперед и вверх на севших батарейках» в качестве любимых книг помимо сборника Распутина, он называет шеститомник Леонида Андреева, «Тропик Рака» Генри Миллера, «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова, «Тихий Дон» Михаила Шолохова и «Житие» Аввакума.
«Мечтать не особо мечтал, но писать начал в детстве. Сначала подражая своим любимым Стивенсону, Жюлю Верну, Вальтеру Скотту. Постоянно сочинял в голове всякие приключения, совершал путешествия. О современном читать не любил видел, что в книжках всё не так, как на самом деле. Сам пытался писать то, что видел, но не получалось. Открыть настоящую литературу мне помог отец однажды, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, он прочитал вслух Деньги для Марии Распутина. И тогда я понял, что о современной жизни можно писать по правде Году в 86-м отправил один из своих рассказов в радиопередачу Пионерская зорька. Рассказ был о том, что пионеры вешают в школьном коридоре плакат, что-то вроде: Все на борьбу с кличками!, а сами, включая учительницу, называют друг друга по кличкам. Рассказ подредактировали, учительницу сделали полностью положительной и передали по радио. Даже гонорар прислали солидный рублей двадцать пять. Но охоту еще куда-то что-то посылать этой переделкой отбили надолго.
Писал я много, в основном вместо выполнения домашних заданий сидел тихо за столом, и родители были спокойны, думали, что делаю биологию или химию Писал про дворовых ребят, про школу, про старушек. Были и рассказы, и огромные повести Долго выбирал, как называть героя, когда повествование велось от первого лица, и решил назвать его своим именем. Называть Сережа или Андрюша и писать при этом я казалось совершенно лживым От писанины не отвлекла даже армия. Однажды у меня под матрасом офицеры нашли тетрадку с первоначальным вариантом повести Сутки (она вошла потом в мою первую книжку, недавно переведена на английский), долго ругались, но в итоге тетрадку вернули, велели спрятать подальше.
Приехав домой, я долго переписывал свои полудетские вещи, но ничего не нравилось, я понял, что увязаю в этих бесплодных попытках улучшить изначально слабое, к тому же это понимание совпало с переездом. И я почти всё уничтожил, начал с чистого листа, как говорится. Начал с очень коротких рассказов-зарисовок, осенью 1995 года стал носить их по минусинским и абаканским газетам, неожиданно для меня их принимали и печатали, платили пачки двухсоток, пятисоток, которых хватало обмыть публикацию Вот так началась моя писательская жизнь», рассказал Сенчин Прилепину (http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/roman-senchin-esli-slushat-pisatelei-vse-razvalitsya.html).