Вот дачи хорошие тут, классические: участки по полгектара, сосны, песок, не грязно никогда, много неба, один недостаток отсутствие далей. Поезда не мешают, к поездам привыкли, а вот далей и большой воды, хотя бы реки, не хватает. Участки большие, очень большие, с почти одинаковыми домами на две семьи, каждой по этажу. Теперь это кажется анахронизмом privacy? но дачи строили в конце двадцатых, для бывших политкаторжан, тогда и мечтать не приходилось о большей отъединенности, да и слова такого не было privacy.
Бывших политкаторжан нашлось в свое время на восемьдесят с чем-то участков. Дачи с той поры, конечно, по многу раз сменили хозяев. Однажды на дне антресоли он обнаружил справку: в тысяча восемьсот восемьдесят первом году гражданка такая-то дальняя, непрямая родственница участвовала в цареубийстве. Справка выдана по месту лечения, печати, подписи, дата тысяча девятьсот двадцать шестой. Не стал никому показывать справку, пусть полежит.
Вот так дача, не хуже, чем у многих, даже лучше, и ребенку полезно: хвоя. Как же он очутился на той стороне? Улыбался устало: зачем спрашиваете, я же, мол, врач. Соседку отвезли с сердцебиением, мерцательная аритмия, знаете, что это? Ничего, стукнули током тетеньку, вылечили. А совсем близким людям объясняет: внутренняя потребность.
Странное поведение, что и говорить. Боря, институтский товарищ, нейрохирург, улыбается широко, зубы у него изумительные:
В любви к народу упражняешься, Швейцер? Или семья надоела? Было всегда в Эрике что-то неправильное. Лучше б докторскую дописал.
Да нет же, он только по субботам, при чем тут семья? Один на один с больными, как в юности. Боря все пристает, ему можно: набрал для него лекарств у себя в отделении. Боря лысоватый, плотный, мясной: крепкие руки, толстые пальцы, не хватает лишь волосатой груди из разреза пижамы. Они работают в одной многопрофильной клинике, разные кафедры, разные корпуса, у Бори дача по той же ветке неподалеку, и карьеры складываются похожим образом.
В кого ты получился такой ищет слово, аристократ? Был ведь, как все, пионером. Другие, что ли, тебе книжки давали, чем нам? Боря им недоволен: тоже мне, доктор Гааз, спешите делать добро.
Какую книжку Эрик сам прочел первую? Должен помнить.
Маленький лорд Фаунтлерой.
Про что эта книжка, и кто ее автор, Эрик забыл. Надпись на ней была, маминым почерком, тогда еще твердым, красивым, и даже не скажешь, что женским: Чтобы жизнь тебе не мешала становиться добрее и лучше и день его рождения, шесть лет. Учили быть хорошим. Зачем быть хорошим, не объясняли, и так ясно. А надпись эту и название он помнит: Маленький лорд Фаунтлерой.
Полставки ему предложили, с платных услуг, хозрасчетные. Он и не думал про деньги. Почему нет? Он согласен. Сколько возьмет себе? Как-никак с собственным оборудованием Оборудование не вполне собственное, из клиники, все маленькое, переносное, в понедельник он его возвращает.
Половину.
Женщина-замглавврача улыбается, хотя тут не принято. Она ему не удивилась: мало ли зачем москвичу их больница? Наука, то да се, знаем. Деньги никогда не лишние, но пятьдесят процентов заведомо многовато.
Женщина к нам приходит, знаете, умерших одевать, подкрашивать, все такое, берет только тридцать.
Надо же, вот кто его конкурент! Теперь, похоже, он обеспечен историями, это вам не Москва. И там, понятное дело, разнообразие: вот у них тысяча двести сотрудников на четыреста коек, так что все, кто лечатся, или родственники врачей, или активные люди, приезжие, или за деньги. Истории случаются, конечно, но келейно, камерно, до Эрика доходят редко.
А этой самой женщине он ничего не скажет, все останется между нами, entre nous, понимаете? Впрочем, широкий жест, не зря, видно, Боря дразнится аристократом, он готов и бесплатно, и как угодно.
Бесплатно? Вот это зря. Так его надолго не хватит. Она поводит головой влево, вправо. Каждый труд должен быть вознагражден.
Правда, зря он, само как-то вышло. Не хотел никого обидеть. Да и параллельные деньги, пусть маленькие, пригодятся.
В рабочем порядке решим, произносит новая его начальница.
Паспорт, диплом, копия трудовой, ага, ординатура, кандидатская. Все, устроился.
Он идет через двор, осматривается: несколько корпусов, охрана, как у больших. Надо же, уже устал. А потому что жарко, ужасно жарко, и ведь еще только май. На даче не так. Ну да, тут асфальт.
Медперсонал: все серые, вежливые, движутся тихо, силы берегут.
Инфаркт. Посмотрите, если желаете.
Что значит желаете? Стесняются попросить, думает он, и смотрит. Нет тут никакого инфаркта, все отменить и домой. Чем не веселье? Все здесь им внове, и кое-что получается, а вот не весело. И медсестру ему дали кусок глины, младше него, но кажется старше. Все тут знает, смотрит внимательно, без улыбки, все делает. Зубы у людей плохие, оттого и не улыбаются. Как на картинах старых мастеров, заключает Эрик, старается всех любить.
Жаркий двор, он сюда вышел побыть один, выглядывает из-за деревьев: приходят и уходят люди, с ошибочными диагнозами, случайными назначениями. Ничего, скоро он все улучшит. Устраивает семинар, но говорит на нем только сам, сотрудники явились, терпят, молчат.
Больных прибывает, и иногда он выбирается по ту сторону тумб и в пятницу вечером, и, когда позовут, в воскресенье. И стало прохладнее, начало июня выдалось холоднее мая.
Какие-то они беспородные, жалуется Эрик на коллег и на пациентов.
Чему удивляться? Участвовала в цареубийстве вспоминает он ту бумажку. И все-таки прежде, во времена своей юности встречал он еще на лицах людей породу, не наследственную приобретенную, книжную, а тут о какой книжности говорить, когда отсутствует элементарная сообразительность:
Это трудно, но не невозможно, объясняет он медсестре. Речь про то, как перевести тяжелого больного в Москву. Сестра растеряна: так возможно все-таки или нет?
Впрочем, надо присмотреться: всюду жизнь, всюду люди должны быть симпатичные и не очень, и не заключена ли нравственная ошибка в самом этом слове они?
В середине июня замглавврача просит его явиться в рабочий день. Заболел кто-то ценный? Нет, вызывают в органы, для беседы. Зачем? Разве можно об этом по телефону? Начальница его спокойна, и Эрику пугаться нечего.
Один из массивных серых домов, заметных из электрички: здесь эти самые органы помещаются. Возле проходной его ожидает старший лейтенант, ему лет тридцать, а может быть, и не тридцать, Эрик уже понял, что возраст он определять не умеет. Вежливый, за руку здоровается, лицо некрасивое, в оспинах. Лейтенанта он рассмотрит потом, а пока что они направляются в бюро пропусков, все движется законным порядком.
Страшновато чуть-чуть, да и зачем эти подробности, когда для беседы? Можно поговорить, например, и в больнице. Нет, у нас так не принято.
Наконец они проходят в кабинет, который лейтенант делит еще с одним молодым человеком. Тот изготавливает из картона скоросшиватели, такие всюду продаются и стоят недорого, и занимается ими все время, пока лейтенант допрашивает Эрика. В кабинете бедно, даже не бедно, а прямо-таки разруха, нищета, больница и то современнее. На стене карта мира, на подоконнике газета с окурками, кипятильник, израсходованные пакетики из-под чая.
Курите? Лейтенант протягивает пачку.
Нет, зачем-то врет Эрик. Могу я поинтересоваться
Потом, ему все объяснят, а пока пусть послушает: против себя и ближайших родственников он может не свидетельствовать. Понятно? Тогда распишитесь. Еще минутку внимания: о каких именно родственниках идет речь. Муж жена, сын дочь Список заканчивается неожиданно: дед, бабка. Эрик смеется, немножко заискивающе: