Пит замирает, подавленный, притихший, закрытый раньше он не был таким.
Не знаю, помнишь ли ты, когда-то я давала тебе визитку со своим номером, голос звучит гулко в стенах пустой церкви.
Он мычит в ответ.
Ты постеснялся позвонить, да? губы невольно расплываются в улыбке.
Нет, я собирался. Он смотрит на меня, но тут же отводит взгляд. Папа забрал. Говорит, звонки дорогие.
Неправда. Джейн и Молли часто звонят мне.
Он едва слышно хмыкает.
Отчего такой угрюмый?
Его личико слишком серое и печальное для мальчика двенадцати лет.
Не очень хорошо переношу похороны.
Как и все.
Папа вроде нормально справляется.
Где он?
В доме преподобного, как и все.
И твоя мама?
Оливия единственный человек, которому было сложнее, чем мне, после смерти Сида. При мысли о ней сердце обливается кровью.
Нет, мама дома.
Ей нехорошо?
Типа того.
Что с ней?
Болеет.
Чем?
Он отвечает не сразу.
Мне нельзя об этом говорить.
Почему?
Папа говорит, что нельзя.
Мне ты можешь сказать. Я не выдам. Чем она больна?
Он опять задумывается.
Не знаю.
Можно ее навестить?
Вряд ли папа разрешит.
Да что происходит? Возможно, я стала чересчур подозрительной. Если бы что-то случилось, Патрик наверняка написал бы об этом.
Ты теперь учишься в старшей школе?
В средней.
Да, но здание-то одно.
Ну да.
Знаком с мистером Прикли?
Он ведет у нас английский и литературу.
Повезло.
Я улыбаюсь. Вечные споры, списки литературы, задания, требующие нестандартного подхода, сочинения на свободную тему и исписанные листы сотни исписанных листов и презрительная «B», обведенная в кружок, лучший учитель, что у меня когда-либо был. Не забыл ли он меня, а главное считает ли до сих пор лучшей ученицей?
Ну не знаю.
Почему?
Строгий он.
Есть такое. Но он хороший учитель.
Постоянно заставляет нас писать сочинения и никогда не ставит отлично. Достало!
Он хочет, чтобы вы научились думать.
Он говорил, что у него была ученица, которая переписывала сочинение восемь раз. Не знаешь, кто это?
Нет. Я прикусываю губу, чтобы не выдать себя. Даже если отец не разрешает звонить, ты можешь писать письма. Я попрошу мистера Прикли научить тебя.
Научить?
Отправлять письма.
Да умею я, бросает он, оскалившись, как дикий звереныш, он понятия не имеет, как это делать.
Правда?
Я не дурак.
Отлично.
Я не знаю адреса.
Я выуживаю из наружного кармана листовку про Доктора, из внутреннего ручку. Привычка носить ее с собой не раз спасала мне жизнь. Переворачиваю листовку обратной стороной и, положив на скамью, аккуратно вывожу адрес, ощущая на себе внимательный взгляд. Закончив, прячу ручку и протягиваю лист через скамью. Пит берет ее и с интересом изучает написанное.
И о чем писать? с подозрением спрашивает он.
О чем угодно. О чем сам захочешь.
Он складывает лист и сует в карман брюк.
Я не шучу, Питер. Ты можешь писать мне, если захочешь, о чем захочешь, когда захочешь. Тебе не нужно стесняться. Со мной нет нужды скромничать.
Я не скромничаю. Директриса Тэрн говорит, что скромности нет среди моих добродетелей. Папа тоже так думает.
Правильно. Скромность ни к чему.
Сид был скромным.
Это замечание кулаком становится поперек горла, но я не подаю виду. Стараюсь не подавать.
Поэтому его все любили, говорит он. Ты его за это любила?
Любопытные глаза ждут ответа, но я не нахожу его.
Ну точно не за красоту, продолжает он.
Почему это?
Сида не назовешь красавцем в привычном понимании слова, но он был очень милым инопланетянином. Я любила его рыжие волосы и веснушки. Я любила его Сейчас об этом лучше не думать.
Это он любил тебя за красоту. Ты красивая.
Я так и цепенею от этой до странности неловкой, но произнесенной не в шутку фразы.
Зачем ты это говоришь?
Потому что это правда. Я пытаюсь сделать тебе конплимент.
Комплимент.
Ну да.
Зачем?
Он пожимает плечами.
Говорят, девчонки любят ушами. Дурацкое выражение.
Но справедливое.
Ну вот.
Ты не обязан делать мне комплименты, но спасибо.
Он угукает в ответ, а потом, сжав край скамьи, спрашивает:
Ты надолго?
Нет.
Снова уедешь?
Да, отвечаю я и выдыхаю. И без того полая грудь становится еще более пустой.
Тебе там нравится?
Там?
Не здесь.
Я не сразу нахожусь с ответом этот на первый взгляд будничный разговор дается мне чересчур тяжело, волной поднимая воспоминания, которые я хочу забыть.
Я учусь.
Я не об этом спросил.
Да, мне там нравится.
Это не совсем так, но он слишком мал, а я слишком подавлена, чтобы вдаваться в подробности.
Так ты говоришь, все в доме преподобного?
Да.
Тогда, наверное, мне нужно туда сходить.
Зачем?
Притвориться, что мне интересны их взрослые разговоры.
Он не отвечает.
Что будешь делать?
Сидеть здесь.
Никуда не пойдешь?
Нет. Если я буду хорошо себя вести, папа отпустит меня гулять с Ленни.
Вы с ним еще дружите?
Он мой лучший друг.
И ты больше не защищаешь его кулаками?
Нет. Стараюсь не доставлять неприятностей.
А как же Том Милитант?
Что с ним?
Вы дружите?
Иногда общаемся, но он странно себя ведет. Я ему не нравлюсь.
Неправда. Как ты можешь не нравиться?
Он сжимает руки в кулаки.
Что ж, у тебя есть адрес, и теперь ты можешь мне писать.
Я встаю, и он подается вперед, но тут же одергивает себя, прижимаясь к спинке скамьи.
Ты думаешь, у меня анезия? Серо-голубые глаза смотрят снизу вверх.
Амнезия.
Ну да.
С чего ты взял?
Ты постоянно напоминаешь об одном и том же.
Хочу, чтобы ты запомнил.
Я хорошо запоминаю с первого раза.
Я разворачиваюсь и устремляюсь в темноту коридора. Меня не покидает стойкое чувство, что меня уделал двенадцатилетний пацан.
3
Мрак церковного коридора уже не пугает: все мины взорваны, ущерб необратим терять больше нечего. И коридор, стены которого увешаны картинами, изображающими библейские сцены, знает это. Я дергаю за ручку кабинет Патрика закрыт. Теперь его сердце и разум тоже будут закрыты для меня. Навсегда.
Справа висят репродукции по сюжетам Ветхого Завета, среди них «Избрание семидесяти старейшин Моисеем», «Прощание Товия с отцом» и «Исцеление Товита»; слева по сюжетам Нового Завета. «Христос в Гефсиманском саду» Куинджи была любимой картиной Патрика. Там, в Гефсиманском саду любимом месте уединения и отдохновения, Иисус молился об отвращении от него чаши страданий. В словах Гефсиманской молитвы содержится подтверждение того, что Христос имел божественную и человеческую волю: «Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет»[4]. В ней же выражается его трагическое одиночество. Патрик признавался, что эта картина пугала его, но в то же время дарила упокоение. Раньше я не понимала почему сейчас понимаю.
Покидаю церковь через черный ход. Именно так утром и вечером это делал Патрик. Миную темную аллею, скрытую от глаз раскидистыми деревьями, защищающими от солнца и дождя, где мы проводили с ним не один час в разговорах и молчании. Передо мной открывается двухэтажный коттедж в готическом стиле последнее пристанище Патрика. В прошлом этот мрачноватый дом с остроконечной крышей и всегда закрытыми шторами навевал благоговейный ужас, но жизнь научила, что внешность обманчива, я нередко находила в нем покой. Патрик говорил, что его дом и мой тоже, но я никогда не чувствовала этого. Я нигде не чувствую себя как дома.
Я переминаюсь с ноги на ногу у входа, прежде чем решаюсь постучать, однако дверь оказывается открытой. Во мне поднимается волна злости и негодования дом изнемогает от чужаков. Я презираю их. Я презираю их всех. При Патрике этот дом был пещерой, таинственным лесом, убежищем, отгороженным от мира, волшебной шкатулкой, спрятавшись в которой можно перевести дух и собраться с силами. Теперь он стал городской площадью, фермерским рынком, главным залом церкви Святого Евстафия и ломится от людей, которые касаются ручек на дверях, сидят на его стульях, пьют из его стаканов и едят из его тарелок стирают все, что у нас было: блестящие буквы на корешках книг в высоких шкафах, вечерний ветерок, колышущий занавески, наши тени, дрожащие на стенах, холодный чай в фарфоровых кружках, его четкий профиль в оранжевом мареве гостиной прошлое, которое никогда не вернуть, которое ускользает от меня, как ускользает лицо Сида Арго, они осквернили единственную святыню, что у меня осталась.