Крэнсби никак не мог понять очевидные вещи, даже если слышал их неоднократно. Простой пример: сколько бы раз я ему ни объяснял, что вещи на его столе должны лежать либо параллельно, либо перпендикулярно друг другу, в следующий раз, как я приходил на прием, там снова все было в хаосе, который сводит с ума. Аарон при этом делала вид, что все нормально, будто его совсем не волнует, что предметы лежат неровно, под идиотскими углами друг к другу, и все углы разного градуса, это просто невыносимо; или что края предметов свисают с края стола, что совсем уже неприлично, вызывающе, вульгарно.
Я не мог общаться с ним, пока он не приведет рабочее место в порядок, за процессом чего я тщательно следил. Это одна из немногих вещей, которые я так и не научился в себе контролировать или хотя бы игнорировать. Утешал себя тем, что со стороны эта причуда, должно быть, безобидна. Но каждый раз, как я спокойно просил его привести стол в порядок, в трахее у меня клокотал один и тот же вопрос: почему Крэнсби не мог сделать все ДО ТОГО, как я приду?! Он ведь хорошо знал, как меня это раздражает. Ответа я так и не нашел.
Баланс должен быть везде, включая чьи-то вещи и документы. Моя задача: трансформировать хаос в порядок. Вот, зачем я здесь. Вот, почему со мной все это случилось. Весы стремятся к равновесию. Я весы.
Еще мой психиатр делал вид, что не может понять, каким образом некоторые ощущения приобретают вкус и цвет. Для меня было в порядке вещей, что стены в моей палате на вкус как прокисший йогурт (лежа у себя, я часто ощущал, будто вместо языка у меня кусок свернувшейся молочной кислятины), а воспоминания о случившемся вызывают во мне липкий аромат ярости, который как будто оживает в груди, и, перебираясь в горло, превращается в кипяток.
Порой я думаю, не сильно ли умничал и стоило ли все это ему выкладывать. Но убедительность требует от нас честности, и временами я выкладывал почти все, что чувствую: мне и самому это становилось нужно. В моменты особо близких разговоров хотелось искренне рассказать Аарону, что самым действенным лечением будет выпустить меня отсюда и позволить сделать то, что я должен сделать. При мысли об этом у меня пылали щеки и накатывались слезы, я готов был вывернуть душу наизнанку и во всем признаться взамен на освобождение
Но во мне было четкое осознание, что Крэнсби не поймет меня и не будет содействовать. Все нужно делать своими силами.
То и дело я слышал, что помешался на случившемся «инциденте», так они все его называли, что у меня навязчивое желание заново пережить его, но в другой роли, и даже то, что у меня якобы триггер на маленьких девочек, возраст которых примерно соответствует возрасту моей похищенной сестры, когда я видел ее в последний раз. Я спрашивал, что означает триггер. Он показывал мне фотографии детей и просил описать, что я чувствую. Но я не мог, потому что злился. Меня выводило из себя, что на мои вопросы не отвечают, при этом все время задают свои было бы легче, если бы я их не слышал.
А еще меня злило вот что: они старались сглаживать углы с невероятной фальшивостью и называли вещи не своими именами. Например, слово «инцидент». Зачем они его употребляли, почему именно его? Что вообще значит это слово и почему кто-то решил, будто оно подходит в моем случае? Если слышать его десятки и сотни раз, как слышал я, начинаешь сомневаться, существует ли вообще слово «инцидент» в языке, оно становится просто набором звуков без значения, за ним больше ничего нет нет того, что оно призвано скрывать, затерлось от злоупотребления, вывелось, как пятно. Почему нельзя было сказать, как было? Не «до инцидента», а «до того, как твою сестру похитили по твоей невнимательности». Не «после инцидента», а «после того, как ублюдки украли маленькую девочку, пока ты пил пиво с дружками».
Может, если бы я чаще слышал правду, как она есть, а не неуклюжие попытки ее сокрыть, сгладить, припрятать от моей психики, мне и становилось бы легче. Но они как будто старались убежать от реальности, в то время как я стремился ей навстречу. Всегда стремился навстречу, не боясь столкновения. Потому что столкновение неизбежно. За этим я здесь.
Я ненавидел слово «инцидент» и слово «триггер». Как можно пичкать научные термины человеку, чью маленькую сестру украли у него прямо под носом? Забрали беззащитного ребенка и сделали с ним неизвестно что. Разве можно называть ТАКОЕ тошнотворно-спокойным словом «инцидент»? Весь тот сюрреалистичный ужас происходящего, что пришлось испытать мне и моей семье, вся боль, страх и отчаяние, когда следствие не давало результатов, бессилие, когда ее тело так и не нашли Всего лишь «инцидент» для тех, кто лечит меня. Думает, что лечит меня.
Кто на моем месте не испытывал бы чувства вины? Да я возненавидел себя так, как ничего и никогда. Боль от побоев отца и взглядов матери была сладкой пилюлей, на время приглушавшей внутренние терзания самобичевания. Крэнсби полагает, будто травма головы сделала меня таким, каков я сейчас, фанатиком, параноиком, но я так не считаю. Цель у меня появилась не сразу.
Долгое время в самом начале я понятия не имел, как мне жить дальше и что предпринять, чтобы меньше ненавидеть себя, или хотя бы эквивалентно уровню родителей. Не думаю, что существенно изменился с тех пор, как отец выбил из меня все дерьмо, чего я, безусловно, заслужил, и пережил бы еще раз. Когда я лежал на полу в прихожей, сломленный напополам, не мог вдохнуть и ощущал щекой что-то густое и теплое, как сироп, мне было хорошо. Я очищался через страдание. Кажется, для этого существует специальный термин, но я не силен в искусстве.
Не отрицаю, что поступок отца многократно усилил во мне нечто, к чему я потом все равно бы пришел, но точно не поменял меня. Ускорило процесс безусловно. Однако я оставался собой: никчемным человеком, которого впервые не волновал его социальный статус. А еще никудышным братом, которого тихо презирают члены семьи и даже соседи. То, что я видел в их взглядах, безмолвно-красноречиво обращенных в мою сторону, усиливалось внутри меня, как будто проходило через увеличительную призму, и обрушивалось новой волной порицания.
Вудбери небольшой город, всего чуть больше ста тысяч человек, а ведь даже в крупных городах все знают друг друга через два рукопожатия. Стоит ли озвучивать, что подобные инциденты (ха-ха-ха!) случаются у нас, может быть, раз в пятьдесят лет, и население было обескуражено. Испуганные люди, как правило, забывают сочувствовать. Все свое негодование они выпустили с поводка не на того, кто это сделал (ведь никто не знал виновника), а на того, кто позволил этому произойти (и сам пострадал). Я понимал их поведение. И не понимал одновременно.
Несколько месяцев я всерьез думал о самоубийстве. Боли я не боялся, она казалась спасением от ежедневного самочувствия. Я искал подходящие способы. В такие минуты настроение у меня улучшалось. Я думал, если меня не станет, всем вокруг станет легче, особенно родителям. Точно знал, что они не способны любить человека, по вине которого произошла катастрофа, даже если этот человек их сын. Вторых детей всегда любят больше, это аксиома. Относиться ко мне по-старому не будет никто, на прощение я не рассчитывал, в притворстве жить не хотел.
Узнав, что я выбрал уйти из жизни, они вздохнут с облегчением и смогут оправдать меня в глубине души. Жизнь за жизнь. Только радикальный шаг мог искупить мою вину. Только мертвый сын мог снова вызвать сочувствие и привязанность в их окаменевших сердцах, помочь начать все с чистого листа. Да, Нону это не вернет, зато хотя бы я перестану маячить перед глазами живым и ненавистным напоминанием, что ее не вернуть.