В зал влетела Нэнси Райан, в распахнутом пальто, с развевающимися волосами.
Никаких вопросов! Полный кошмар! прокричала она, после чего, разумеется, остановилась и с удовольствием, с которым сообщают дурные вести, произнесла: Ничего себе предупредили! За десять минут до отхода! Вагона-ресторана нет. И не будет до русской границы. Тридцать часов!
Есть хочу! простонала миссис Вольферт.
Мисс Райан понеслась дальше, на бегу бросив: «Делается все возможное». Это означало, что руководство Эвримен-оперы в полном составе прочесывает сейчас берлинские гастрономы.
Темнело, над городом повисла тонкая сетка дождя, когда наконец автобус, набитый перешучивающимися пассажирами, прогромыхал по улицам Западного Берлина к Бранденбургским воротам, откуда начинался коммунистический мир.
Передо мной в автобусе сидела влюбленная пара: хорошенькая актриска труппы и худосочный юнец, считавшийся западногерманским журналистом. Они познакомились в берлинском джаз-погребке, и он, по-видимому, влюбился: во всяком случае, сейчас он провожал ее на вокзал под шепот, слезы и приглушенный смех. Когда мы подъехали к Бранденбургским воротам, он заявил, что дальше ехать не может: «Мне опасно переезжать в Восточный Берлин». Высказывание, как потом выяснилось, крайне любопытное ибо кто же вынырнул через несколько недель в России, ухмыляясь, хвастаясь и не в силах правдоподобно объяснить свое появление? Тот самый юнец, по-прежнему утверждавший, что он влюблен, журналист и западный немец.
За Бранденбургскими воротами мы минут сорок ехали сквозь черные километры напрочь разбомбленного Восточного Берлина. Автобусы с остальными прибыли на вокзал раньше нас. Мы встретились на платформе, где уже стоял «Голубой экспресс». Миссис Гершвин в сторонке надзирала за погрузкой своих чемоданов. На ней была шуба из нутрии, а через руку перекинута норковая, в пластиковом мешке на молнии.
А-а, норка? Это для России, солнышко. Лапушка, а почему он называется «Голубой экспресс», когда он и не голубой вовсе?
Поезд был зеленого цвета цепь гладких, темно-зеленых вагонов с дизельным паровозом. На боку у каждого вагона были выписаны желтые буквы «СССР», а под ними на разных языках маршрут: Берлин Варшава Москва. Перед входом в вагоны высились щеголеватые советские офицеры в черных каракулевых шапках и приталенных шинелях с раструбами. Рядом стояли одетые победнее проводники. И те и другие курили сигареты в длинных, как у кинозвезд, мундштуках. Они глядели на беспорядочную, возбужденную толчею труппы с каменными лицами, умудряясь сохранять выражение полной незаинтересованности, игнорируя бесцеремонных американцев, которые подходили к ним вплотную и пялились, потрясенные и крайне недовольные тем, что у русских, оказывается, два глаза и нос посередине лица.
Один из исполнителей подошел к офицеру.
Слушай, парень, сказал он, показывая на буквы кириллицей, что значит «СССР»?
Русский нацелил на спрашивающего мундштук, нахмурился и спросил:
Sind sie nicht Deutch?[38]
Старик, сказал актер, зачем напрягаться? Он глянул вокруг и помахал Робину Джоахиму, молодому русскоговорящему ньюйоркцу, которого Эвримен-опера наняла в поездку переводчиком.
Оба русских заулыбались, когда Джоахим заговорил на их языке; но удовольствие сменилось изумлением, когда он объяснил, что пассажиры поезда не немцы, а «американски», везущие в Ленинград и Москву оперу.
Удивительно! сказал Джоахим, поворачиваясь к слушавшей разговор группке, в которой был Леонард Лайонс. Им вообще о нас не говорили. Они понятия не имеют, что такое «Порги и Бесс».
Первым оправившись от шока, Лайонс выхватил из кармана блокнот и авторучку:
Ну и что? Какова их реакция?
О, сказал Джоахим, они в восторге. Вне себя от радости.
Действительно, русские кивали и смеялись. Офицер хлопнул проводника по плечу и прокричал какой-то приказ.
Что он сказал? спросил Лайонс, держа авторучку наперевес.
Велел самовар поставить, ответил Джоахим.
На вокзальных часах было пять минут седьмого. Приближался отъезд, со свистками и громыханием дверей. В коридорах поезда из репродукторов грянул марш, и члены труппы, наконец благополучно погрузившиеся, гроздьями повисли в окнах, маша удрученным немецким носильщикам те так и не получили «капиталистического оскорбления», каковым, предупредили нас, в народных демократиях считают чаевые. Внезапно поезд взорвался единодушным «ура». По платформе бежали Брины, а за ними несся фургон с едой: ящики вина и пива, сосиски, хлеб, сладкие булочки, колбаса всех сортов, апельсины и яблоки. Едва все это внесли в поезд, как фанфары взвыли крещендо, и Брины, улыбавшиеся нам с отеческим напускным весельем, остались стоять на платформе, глядя, как их «беспрецедентное начинание» плавно уносилось во тьму.
Мое место было в купе 6 вагона 2. Купе было больше обычного, и что-то в нем было приятное, несмотря на репродуктор, который полностью не выключался, и синий ночник на синем потолке, который полностью не гас. Стены в купе были синие, окно обрамлено синими плюшевыми занавесками, под цвет сидений. Между полками был столик, а на нем лампа под розовым шелковым абажуром.
Мисс Райан познакомила меня с нашими соседями по купе, которых я раньше не видел, Эрлом Брюсом Джексоном и его невестой Хелен Тигпен.
Джексон высокий, поджарый, провод под током, с раскосыми глазами, эспаньолкой и мрачным выражением. На каждом пальце у него переливаются кольца брильянтовые, сапфировые и рубиновые. Мы пожали друг другу руки.
Спокойно, браток, спокойно. Главное спокойствие, сказал он и продолжал чистить апельсин, не подбирая падавшие на пол корки.
Нет, Эрл, сказала мисс Райан, главное не спокойствие. Главное чистота и порядок. Положите корки в пепельницу. В конце концов, продолжала она, глядя на гаснущие за окном последние одинокие огни Восточного Берлина, это будет наш дом черт знает сколько времени.
Вот именно, Эрл. Дом, сказала мисс Тигпен.
Спокойно, браток, спокойно. Главное без напряга. Так ребятам в Нью-Йорке и передай, сказал Джексон, выплевывая косточки.
Мисс Райан начала раздавать ингредиенты бриновского «пикника в последнюю минуту». От пива и сэндвича с колбасой мисс Тигпен отказалась.
Прямо не знаю, чем питаться. Ничегошеньки для моей диеты. Мы когда с Эрлом познакомились, я села на диету и спустила пятьдесят шесть фунтов. Пять ложек икры это сто калорий.
Да бросьте, ради бога, это же не икра, сказала мисс Райан, набивая рот сэндвичем с колбасой.
Я вперед думаю, угрюмо ответила мисс Тигпен и зевнула. Никто не против, если я влезу в пеньюар? Хоть устроиться поудобнее.
Мисс Тигпен концертная певица, поступила в труппу четыре года назад. Это маленькая, пухленькая, обильно пудрящаяся женщина. Она ходит на высоченных каблуках, носит громадные шляпы и выливает на себя тонны «Джой» («самые дорогие духи на свете»).
Ну, класс, кошечка, сказал Джексон, любуясь тем, как его невеста устраивается поудобнее. Выигрышный номер семь-семь-три, главное спокойствие. Убль-ди-ду-у!
Мисс Тигпен пропустила эти комплименты мимо ушей.
Эрл, спросила она, ведь правда, это было в Сан-Паулу?
Что «это»?
Где мы обручились.
Угу. Сан-Паулу, Бразилия.
Мисс Тигпен облегченно вздохнула:
Так и сказала мистеру Лайону. Он спрашивал. Это такой, который пишет в газету. Ты с ним знаком?
Угу, сказал Джексон. Покорешили чуток.
Вы, может, слышали? обратилась ко мне мисс Тигпен. Насчет нас. Что мы в Москве повенчаемся. Это все Эрл придумал. Сама-то я даже не знала, что мы помолвлены. Пятьдесят шесть фунтов спустила и знать не знала, что мы помолвлены, пока Эрл не придумал повенчаться в Москве.