Основных действующих лиц князя-охотника верхом на коне, борзого пса и волка Жихарев изображает в соответствии с мифологизированными представлениями о такой культурной институции, как русская псовая охота на волков. Бригадир Борятинский, собственноручно одолевающий волка ради своих крестьян и семьи при помощи верного, но свирепого борзого пса Зверя, воплощает в себе фигуру патриархального защитника. Его пес представляет собой пограничное существо, переходное звено между домашней жизнью, которую защищает Борятинский, и волком, символизирующим дикость непокоренной природы19. Имя пса Зверь отражает эту пограничность со всеми ее противоречиями, поскольку в ту эпоху волков самих часто называли «зверями». Зверь перенимает волчью свирепость, но при этом помогает своему хозяину одолеть разъяренного хищника. Примечательно, что князь связал волка и доставил домой живым исход, вполне обычный для псовой охоты, но маловероятный при ружейной охоте, поэтому жена и домочадцы стали свидетелями торжества князя и унижения его пленника, о чем свидетельствовала ярость, отразившаяся в «совсем красных», по выражению княгини, глазах волка.
В этой главе я намерен исследовать пространное описание псовой охоты на волка в «Войне и мире» Толстого, поместив его в полузабытый социально-исторический контекст, архетипический образец которого представлен в очерке С. П. Жихарева. Расцвет псовой охоты пришелся на XVIII начало XIX века, однако она существовала и в последующие десятилетия XIX века, пока не пришла в неизбежный упадок по причине социальных, экологических и политических перемен, произошедших как в преддверии, так и вследствие освобождения крестьян. Труд крепостных обеспечивал их владельцев средствами, позволявшими содержать многочисленную псарню из двадцати сорока гончих и десятка или более борзых; крупнейшим было императорское охотничье хозяйство. Кроме того, ловчие и псари, которые ухаживали за гончими и борзыми, обычно набирались из крепостных крестьян, принадлежавших помещикам. Не случайно главы об охоте в «Войне и мире» следуют сразу после главы, в которой Толстой описывает финансовые трудности семьи Ростовых (старый граф растратил собственное состояние и состояние своей жены, отчасти из-за излишеств таких как содержание многочисленных охотничьих собак) и тщетные попытки Николая разрешить эти трудности, потребовав к ответу управляющего имением. Также не случайно один из охотников, небогатый помещик, сетует, что его борзая не может сравниться с собаками Ростовых и их состоятельного соседа Илагина: «по деревне за собаку плачены, ваши тысячные» [Толстой 1938а: 259]. Конечно, он преувеличивает, но Илагин действительно «год тому назад отдал соседу три семьи дворовых» за краснопегую борзую суку Ерзу [Там же: 258]. Таким образом, охота оказывается напрямую связана с аристократическими нравами семьи Ростовых и их материальным состоянием, которое зиждется на шатком основании крепостничества, дающем средства для их экстравагантного образа жизни.
Ценители псовой охоты, сетуя на ее упадок, оставляли различные свидетельства об этом культурном явлении, благодаря чему создается обширный контекст для толстовского описания охоты. Источники, которые я буду использовать при разъяснении этого социально-исторического контекста, включают в себя пространные воспоминания о псовой охоте, увидевшие свет в 1859 году, три руководства по разведению и использованию борзых и гончих, вышедшие отдельными изданиями в 1846, 1876 и 1891 годах, а также небольшие статьи, опубликованные как в массовой, так и в специальной охотничьей периодике того времени. В совокупности они позволят нам понять, каким образом в толстовском изображении семьи Ростовых, их ловчего Данилы и других дворян-охотников, а также домашних животных, выступающих посредниками между ними и добычей, которую они преследуют, в том числе самой желанной матерым волком, отразились семиотические коды псовой охоты на волков как культурной практики эпохи Наполеоновских войн. Кроме того, этот подход поможет прояснить связь между псовой охотой на волков и феноменом «русскости» в частности, при помощи выявления лексики и внутренних предпосылок, повлиявших на толстовское описание, а также определения той роли, которую волки играли в восприятии русской глубинки и русской природы самими же русскими людьми. Английская охота на лис, которую в недавнее время подробно исследовал Гарри Марвин, и русская псовая охота имеют много общего, но при этом и существенно различаются20. Эти различия обусловлены не только разными культурными установками, но и более значительными пространствами дикой природы, сохранившимися в Европейской России, не говоря о Средней Азии и Сибири; русские люди справедливо отличали их от более окультуренных и ухоженных западноевропейских и особенно английских ландшафтов21. Если в Западной Европе к XIX веку волки были истреблены или их численность сократилась до минимума, то в России они по-прежнему воплощали и символизировали непокоренную природу и оставались связаны с представлениями русских людей о самих себе, неся то положительные, то отрицательные коннотации. Огромная пропасть пролегает между эпической маскулинностью русского охотника Борятинского, который прямо с лошади спрыгивает на волка и действует наравне со своим борзым псом Зверем, и английским охотником-аристократом, сидящим в седле и с почтительного расстояния наблюдающим, как свора фоксхаундов терзает загнанную лису, но не принимающим непосредственного участия в охоте. В конечном итоге мой анализ, возможно, прояснит, почему Толстой включает в свой огромный роман о многоаспектном столкновении России с Западом столь обширное и, на первый взгляд, ни с чем не связанное описание охоты22.
Мой метод будет состоять в следующем: сначала я обозначу основные источники, которые создадут контекст для тщательного прочтения охотничьих глав «Войны и мира», а затем поэтапно рассмотрю толстовское описание псовой охоты, на каждом этапе обращаясь к этому более широкому контексту. Такой подход предполагает некоторую «прерывистость», поскольку я буду маневрировать между толстовским текстом и более широким контекстом, однако в конечном итоге он приведет к более тонкому пониманию некоторых существенных вопросов. В конце главы я выделю несколько повторяющихся моделей, лежащих в основе русской традиции изображения борзых, волков и русских псовых охотников, и сопоставлю их с совершенно иными парадигмами английской охоты на лис. Также я сопоставлю жестокость, проявленную Николаем во время охоты на волка, и испуг, в дальнейшем овладевший им на поле боя, когда его противником стал уже не волк, а человек. В целом первая глава подготовит почву для исследования того, как изменилось отношение к волкам вследствие распространения ружейной охоты и мероприятий по истреблению волков во второй половине XIX века (этим вопросам будет посвящена вторая глава).
Илл. 3. Р. Ф. Френц. Великий князь Владимир Александрович на охоте за волками (1890-е годы). Image copyright Lebrecht Music & Arts
Из источников, упомянутых ранее, особое внимание я уделю стилизованному под охотничьи мемуары сочинению малоизвестного современника Толстого, Егора Эдуардовича Дриянского (18121872), «Записки мелкотравчатого» (1859)23. Дриянский, который был на полтора десятилетия старше Толстого (18281910), родился на Украине, но зрелые годы провел в России и в 18501860-е годы публиковался в основных российских журналах, пользуясь покровительством драматурга А. Н. Островского. Несмотря на замечательный писательский талант, его карьера оказалась неудачной отчасти из-за тяжелого характера, приводившего к разногласиям с издателями и другими литераторами; поэтому, несмотря на принадлежность к дворянству, последние годы жизни он провел в нищете. Фрагменты его самого значительного произведения, «Записок мелкотравчатого», первоначально публиковались в журналах «Москвитянин» и «Библиотека для чтения». В 1859 году, всего за два года до освобождения крестьян и примерно за полдесятка лет до начала работы Толстого над «Войной и миром», «Записки» были выпущены отдельным изданием в качестве приложения к недавно основанному ежемесячному журналу «Русское слово».