Четверть века назад мир содрогнулся, когда на страницах таблоидов появилась фотография истощённого нагого негритёнка. Скрючившись в позе эмбриона на голой, опалённой зноем земле, словно желая вернуться в лоно матери, зачем-то родившей его в наш жестокий мир, ребёнок покорно встречал смерть, а та маячила чуть поодаль в образе сипа-стервятника, ждущего скорой поживы. В тот день мальчику повезло: его спасли и выходили сотрудники гуманитарной миссии, но сам автор снимка, белый корреспондент-фрилансер, так и не смог оправиться от душевной травмы, впал в меланхолию и год спустя покончил с собой.
Тот страшный кадр был снят не в Эфиопии, а в соседнем Судане, однако голод, как известно, не признает границ, языков и религий. И хотя в студенческие годы Малик сильно не голодал (просто, как и многие из нашей общажной братии, не каждый день ел досыта), ныне покойная бабушка Лизаветы, в молодости сама пережившая голод в блокадном Ленинграде, всё поняла без слов, приняла под крыло «несчастного ребёнка» и за столом старалась подсунуть ему лучший кусок.
(Кроме костлявой руки голода, у молодого эфиопа и старой еврейки Софьи Марковны был ещё один общий враг, поскольку именно Абиссиния (не Австрия с Чехословакией, а за нею Польша, Франция и так далее!) стала первой страной, принявшей на себя удар военной машины фашизма. И кто знает, в какую сторону повернул бы ход мировой истории, если бы беззубые политиканы из Лиги наций смогли остановить бандита Муссолини в 1935-м году? Возможно, не было бы тогда ни аншлюса Австрии, ни оккупации Судетской области, ни вторжения в Польшу, ни разгрома Франции, ни нападения на СССР в 1941-м?)
* * *
Парадоксальный факт: Малик оказался в Союзе именно благодаря Менгисту и его политической линии «на построение социализма», снискавшей поддержку со стороны СССР. И из-за него же «эфиопского Сталина», а попросту выражаясь революционного фанатика, развязавшего «красный террор» против собственного народа, Малик был вынужден остаться на чужбине.
В то время когда после нескольких лет бесплодных поисков, междугородних звонков и запросов на пяти языках умерла последняя надежда мы с Лизой уже в буквальном смысле слова сидели на чемоданах, собираясь к месту моего распределения на полигон. Из пожитков мы брали только самое нужное ещё оставалась надежда на скорое возвращение домой. В этой суете Малик старался лишний раз не докучать нам своими бедами да и чем мы ему помогли бы? Всё, что можно было сказать, уже было сказано; что можно было сделать, уже было сделано. Помочь ему тогда смогла бы разве что высшая сила, к какой он и взывал тайком, словно стесняясь своего обращения к религии, как к последней тонкой нити, что связывала его с домом предков (хотя в те годы это не приветствовалось официальной идеологией, а Малик и без того пребывал в стране «на птичьих правах»).
Я не был слеп и заметил, какую именно книгу Малик прятал под обложкой справочника по медицине. Но, как бывает в таких случаях, расписавшись в собственном бессилье, я говорил себе: «В конце концов, я же не Господь Бог, что я могу поделать?..» (Нет, правда, а как я должен был тогда поступить? Бросить всё, запастись сухарями и в трюме попутного сухогруза нелегалом уплыть в Восточную Африку притом, что хуже для белого человека только Западная Африка, чтобы найти там горстку людей, растворившихся в огромной, разорённой войной и голодом стране?)
Малик всё сделал сам, пробив себе дорогу в жизни собственным трудом и упорством, подобно легендарному Джону Генри, только, в отличие от последнего, не надорвался в поединке с судьбой, а сумел выйти из него живым и здоровым победителем. (Была у нас такая категория студентов мы между собой называли их «железными задницами»: не блистая особыми талантами, они добивались успеха усидчивостью и часами упорной зубрёжки; так вот, у Малика было и то, и другое: и талант, и надёжная пятая точка опоры.)
А ещё он оказался верным другом. Много лет спустя, когда скоропостижно скончалась Лиза, он оставил все дела и двое с лишним суток добирался на перекладных в мой медвежий угол, чтобы вместе постоять у могилы, уже заметённой метровым слоем снега, и не дать мне повеситься с горя в первую ночь после похорон.
Он тогда порывался забрать меня назад, теперь уже в Санкт-Петербург, но я не мог уехать до того, как пришлют кого-нибудь мне на замену; да и потом потребовалось бы время чтобы передать дела новому начальнику; а под конец и вовсе затянула рутина, так что мой отъезд растянулся на долгие годы.
В общем, если бы не проблемы с памятью, я бы так и не решился намотать на колёса этот бесконечно долгий обратный путь. Порой мне, грешным делом, казалось, что лучше бы всё забыть, но я опасался: смешав белое с чёрным то есть светлые и горестные воспоминания, я на выходе получу серую, как свинцовая вата, хандру.
И я тоже решил не сдаваться.
* * *
И вот наконец состоялась та историческая встреча «Стэнли с Ливингстоном» встреча путешественника с добрым доктором, только состоялась она не в дебрях Африки, возле неоткрытых истоков Нила, а на давно обжитых берегах дельты Невы.
Заходи, дорогой! приветствовал меня Малик. Не бойся, я тебя не укушу. Если только сам не попросишь.
Я вошёл в кабинет врача и огляделся. В углу шкаф с несколькими рядами книг. Над столом грамоты и дипломы в рамках, на отдельной стене портреты великих психиатров русской школы: Петра Петровича Кащенко, Владимира Михайловича Бехтерева и на почётном месте Сергея Сергеевича Корсакова (я оценил иронию: именем Корсакова был назван синдром, что указал когда-то моему другу путь в науку). В самом уютном углу возле стены мягкая кушетка со свежим до хруста бельём, только что перестеленная заботливой рукой сестры-хозяйки. А за столом Малик в застёгнутом на все пуговицы халате поверх строгого костюма, в стильных очках, при галстуке, в белоснежной рубашке и с такой же белоснежной улыбкой:
Ты извини, что заставил тебя ждать.
Ничего, я ещё не настолько плох чтобы ломиться к доктору без очереди.
А знаешь, я совсем недавно о тебе думал. Ведь если бы ты тогда меня не поддержал, если бы Лизка не занималась со мной русским и латынью, не правила мои курсовые и диплом, я бы сейчас, наверное, полы мыл в этой клинике, а не пациентов пользовал. Поэтому давай сразу условимся никаких денежных расчётов между нами не будет и быть не может.
Но
Никаких «но»! А чтобы тебя совесть не ела, знай, что не ты один лечишься у меня бесплатно. Позволь напомнить, что ислам это не только хиджаб, джихад и фетва Салману Рушди. Это прежде всего закят.
Но ведь я не мусульманин
Можно подумать, Самуил Моисеевич по пять раз на дню молится на Мекку! Если на то пошло, у него из общего с исламом только четыре законных брака, да и то по очереди, а не со всеми жёнами сразу. Короче, я никого не собираюсь обращать в свою веру. Просто прими, как должное.
«Ну вот, что и требовалось доказать, не без удовольствия отметил я про себя. Что бы там ни гласил Закон Божий, а каждый выбирает в религии то, что сам считает нужным: кто-то удаляется в пустыню чтобы бить земные поклоны и питаться акридами, кто-то открывает приют для бедных вдов и сирот, а кто-то начиняет пояс пластитом и идёт взрывать неверных. Иными словами, всякий поступает так, как диктуют ему собственные ум, честь и совесть или отсутствие таковых. А раз так, то нужен ли он вообще, этот Божий Закон?..»
Между тем пауза затянулась непозволительно долго, и Малик щёлкнул пальцами чтобы привлечь моё внимание:
Эй, безмолвный пациент! Ты ещё здесь?
Прости меня, старина! Просто задумался о своём А тебе огромное спасибо за то, что поддержал друга в трудную минуту!