При виде этой сцены я вдруг расхохотался почти до слёз. Полозов и Тамара повернулись ко мне с недоумением на лицах, не понимая причин моей истерики, а я всего лишь представил себе, как на его месте, готовясь к сеансу ворожбы, надеваю резиновые боты и встаю ногами на диэлектрический коврик.
Но не зря в жилах гадалки текла кровь фараонова племени: делать хорошую мину при плохой игре было едва ли не самым скромным из её умений. Она улыбнулась Полозову в ответ причём улыбнулась одними глазами и спросила своим хрипловатым голосом:
А ты какого счастья для себя хочешь?
Полозов ответил Тамаре таким тоном, словно читал перед классом сочинение на тему «Кем я хочу стать, когда вырасту»:
Хочу достойной работы, известности, положения в обществе, денег, здоровья Да просто выспаться хочу нормально хоть одну ночь! последнюю фразу Полозов произнёс уже без прежнего пафоса, зато искренне, что называется, от души.
Тамара с пониманием кивнула.
Всё у тебя будет, бриллиантовый ты мой, стоит только самому захотеть: и здоровье, и богатство, и власть, и слава на весь мир А вот счастья не будет.
Полозов в ответ только усмехнулся. Улыбка сбежала с его лица, когда цыганка продолжила гадание:
Вижу я на тебе какую-то печать, какие-то знаки, которых ты сам пока не понимаешь. И всё у тебя будет, чего только не пожелаешь. Но сперва тебе придётся человека убить.
Полозов невольно потянулся рукой за ухо, потом посмотрел на меня с немым вопросом, сделав большие глаза, а я в ответ только развёл руками, давая понять, что ничего не говорил Тамаре о его татуировках.
Подождите, вы сказали, что я должен буду человека убить?! Кого именно, какого человека?
Хорошего человека. Потому что сам ты человек нехороший, дурной. Вижу я, что есть в тебе большая боль, большая беда тебя ждёт.
Да с чего вы так решили?!
Но цыганка остановила его жестом:
Тебе я всё сказала.
Потом Тамара развернулась ко мне, а Полозов украдкой вытер об одежду руку, за которую его брала гадалка.
А теперь, Олег, если хочешь, я тебе погадаю, предложила Тамара.
Да я особо не горю желанием Но если хочется
Я надеялся хоть как-то сгладить впечатление от её шокирующего предсказания и протянул Тамаре правую руку, но цыганка, видимо, не рискнула повторить недавний опыт с электричеством, а просто посмотрела мне в глаза так, словно хотела навеки запечатлеть в памяти узор, вытканный на их радужной оболочке. А потом широко улыбнулась:
А тебе будет счастье, дорогой! Много счастья ждёт тебя в жизни! И жизнь твоя будет долгой и весёлой. Потому что человек ты добрый и хороший!
Потрясающе! Невероятно! Умопомрачительно! не сдержался Полозов. Хорошо ещё, Олег Николаевич, что вы не есть тот самый добрый и весёлый человек, кого я должен буду принести в жертву моей карьере. А вы уже успели поведать своей уважаемой знакомой о том, почему вас здесь содержат?
Я ответил утвердительным кивком.
И что на это скажете? спросил Полозов Тамару.
А что сказать? Он ведь её из жалости убил, а не по злобе и не из корысти. Да и какая у него могла быть корысть?
Да хотя бы та же квартира
Я резко повернулся к Полозову и едва сдержался чтобы его не ударить. Заметив это, он поспешил извиниться:
Прости, Олег Николаевич, прости Христа ради! Издержки профессии.
* * *
Когда гадалка вернулась к своему табору и кортеж автомобилей пустился в обратный путь, мы с Полозовым долго не могли прийти в себя после услышанного.
Похоже, зря мы во всё это ввязались, Евгений Андреевич, сказал я Полозову на вечерней прогулке. По правде сказать, мне и твоих денег жалко, и твоих нервов.
Согласен, полный абсурд, ответил Полозов. А может, старушка просто из ума выжила?
Скорее всего, так оно и есть по-другому её слова не объяснить. Я не вижу в них даже намёка на самую хромую и убогую логику.
Вот-вот! А мы с тобой из-за этого едва не подрались. Ну куда это годится?
Ладно, пойдём-ка лучше по палатам, а то что-то погода портится.
Глава 14
В ту ночь мне опять снились птицы. Но это не были обычные воро́ны или сизари, живущие стаями на городских чердаках и голубятнях, и даже не лесные вяхири, луговые перепела или болотные совы, каких я видел не раз в зоне отчуждения вокруг вверенного мне полигона. Мне снились огромные морские птицы с размахом крыльев шире моих распростёртых рук предвестники беды, если верить старинным легендам.
Прошло две или три недели с тех пор, как я поручил Малику лечить мои душевные хвори. Всё, за что я боролся и держался, осталось в прошлом, о котором я не жалел, но которое ранило меня так, что я помимо воли попытался стереть его из памяти. Однако на тот момент амнезия и ночные кошмары не были единственными симптомами моего душевного расстройства. Я уже начал наяву видеть странные вещи, даже не всегда разбирая, что из них правда, а что наваждение.
Могу похвалиться: причудливая архитектура моей одержимости крылатыми позвоночными а среди них были не только птицы и летучие мыши, но и совершенно фантастические существа заинтересовала и озадачила Малика и других его собратьев по цеху. Дошло до того, что клинический случай больного Ш. сподвигнул моего друга на написание пары научных статей и одного доклада. В других обстоятельствах я, возможно, был бы даже польщён таким вниманием, но я пользовался популярностью не только в кругу врачей ко мне, не сговариваясь, упрямо тянулись другие душевнобольные, вроде впавшего в маразм старичка и тихо вегетировавшей в своём мирке Светланы.
Иными словами, в те дни я не знал покоя, ни когда спал, ни когда бодрствовал.
В том сне я стоял на маленьком островке скорее даже на жалком клочке суши, окружённом с четырёх сторон безбрежным океаном, а птицы кружили над моей головой, иногда подлетая так близко, что я чувствовал потоки воздуха из-под крыльев, а пару раз даже смог разглядеть своё отражение в иссиня-чёрных птичьих зрачках неподвижных, лишённых всякого выражения, где застыла то ли полная пустота сознания, то ли, наоборот, безграничная и непостижимая мудрость.
Все знают древнее поверье, будто в морских птиц вселяются души погибших моряков. Я сказал себе: наверняка вон та пара ослепительно белых олушей это неприкаянные души голландских матросов. Одетые в белые робы из парусины, они бороздили волны две или три сотни лет тому назад на утлых, провонявших смолой и ворванью судах, пока однажды один не упал за борт во время ночной вахты, а другой не умер от тропической болезни в каком-то портовом притоне. А вон тот тёмно-серый фрегат с ярко-красным мешком под клювом не иначе как воплощение неотпетой души французского флибустьера, и после смерти обречённого носить свою алую метку, словно напоминание о пролитой невинной крови.
Пока я следил за полётом других птиц не из простого интереса, а скорей из опаски рядом опустился на песок белый альбатрос и неуклюже точь-в-точь как в бодлеровском стихотворении приковылял к моим ногам. А потом срыгнул добытую в море пищу, которую он нёс голодным птенцам куда-то за много миль, на далёкий заморский берег. Я почувствовал приступ тошноты и отвернулся, закрыв глаза и задержав дыхание. На моё счастье, альбатрос вскоре улетел, так и не дождавшись благодарности, а накатившая на остров волна смыла его зловонное подношение.
Поднимался ветер, волны накатывали на островок всё чаще и чаще, каждый раз унося всё новые частицы песка и гальки. Совсем скоро может быть, всего через пару часов они грозили полностью размыть клочок суши у меня под ногами.
Мне вспомнилась одна грустная притча когда-то давно нам с Лизой рассказал её один хороший и умный человек. Речь в ней шла о взрослевшем ребёнке. Пока он был мал, мир казался ему одним огромным материком, населённым счастливыми и добрыми людьми. Но вот ребёнок подрос и узнал, что люди делятся на счастливых и несчастных и материк раскололся на его глазах на две половины. Время шло, и ребёнок с каждым днём узнавал что-то новое: что люди бывают злыми и добрыми, богатыми и бедными, честными и лживыми, и всякий раз, когда он это узнавал, каждый остров раскалывался пополам, и так до тех пор, пока все люди не оказались в полном одиночестве, каждый на своём островке, отрезанном от других глубокой водой.