Всё, да?
В ответ мамины губы задрожали, она закрыла ладонями лицо Юфранор стоял за ними, подбирал слова и пытался выразить соболезнования, но боги уберегли его от этой глупости.
Немного посидев Ноуша в конце концов произнесла:
Пойдём Клементина, темнеет.
Ни' уда я не пойду! из последних сил, проглотив на вдохе букву «К» выдавила она озлобленно.
Барти тебе обещал, ты же помнишь? и, выждав паузу, пока она вспомнит, продолжила, он осмотрел ребёнка и пообещал, что его можно спасти
Посмотри! крикнула Клементина срывающимся голосом и указала обеими руками на свёрток в ногах, он уже спасён.
Нет, ты не понимаешь, Барти не стал бы тебя мучить зазря! Пойдём, ты всё увидишь сама.
Нет, Ноуша я такого не хочу, это будет не по-настоящему!
Я не могу тебя заставить Клементина, но ты должна познакомиться с Мастером Дуибхом, ты всё поймёшь! Давай!
Нет. Я боюсь я не могу
Я помогу, давай.
Ноуша собрала свёрток и аккуратно взяла его на руки, поднялась по склону, взошла на тропу и обратилась к Юфранору:
Юфранор?
Юфранор, уже давно вернувший в ножны свой нож, спустился по скату, постоял, примерился так и так, пожал плечами и поднял Клементину на руки. Она обвила руками его шею; дрожала всем телом и заливалась слезами, уткнувшись лицом ему в ворот.
Юфранор аккуратно ступал за Ноушей, усердствуя не запнуться о спутанную траву и не рухнуть, слушал всхлипы Клементины, пытался понять её запах: сладость молока, жирный запах волос, кислые старые тряпки; он с каждым шагом наделял её существенностью, он словно бы не мог взять на руки и нести что-то незначительное и эта мысль шла вразрез с тем, к чему он пришёл давеча. «Теперь», он думал, «поскольку моя ответственность выше, чем у них, значит, я могу сильнее значит, я могу усилием воли менять окружающую меня действительность, а значит и менять в лучшую сторону судьбу этих людей». И вот с этой мыслью он уже преисполнился важностью к себе до такой степени, что её теперь хватало на то, чтобы запомнить наконец их имена, людей с кем он проводил всё своё время.
Матушки: Самара, Тэкла, Ангелина, Эмма, Клементина их дети: Даниил, София, Фритрик, Олафер и Каспер. Калеки: Черноок, Насарпай и Неделя; также Бартимей и Ноуша и все они вместе мои люди, за которых я отвечаю!
Обретя имена, они все преобразились, слова их стали осмысленными и перестали сливаться со звуками окружения, а судьбы их начали находить место в душе́. Однако пятнадцать судеб за раз в душу не влезут и Юфранор, помимо Бартимея своего друга, и Ноуши своей своего друга, смог впустить ещё Клементину со своим мёртвым сыном Каспером и Черноока. Остальные были тоже ничего, но без надрыва, без трагедии оттого не такими интересными, оставаясь между тем такими же значимыми!
Клементина была самой молодой из мамочек её Каспер болел, должно быть, с самого рождения и оттого она выглядела самой серой, самой тощей и самой тихой. Вместе с тем она была самой прекрасной из них, причём это была уже не красота молодости, куда там это была красота прошлых завоеваний и перемирий, красота множества разных языков и вновь открытых земель благородная красота множества кровей. Красота метиски. Она не говорила об отце ребёнка, она не говорила о своих родителях: в ней чувствовалась обида к другим людям и обида к Юфранору за его безучастность, но после случившегося, когда Ноуша забрала Каспера и не отдавала, заявив, что так надо, Бартимей это подтвердил, Юфранор безраздельно превратился для неё в самого важного человека, через которого она как через призму смотрела на мир. Разумеется нет, бутылёк с лауданумом, что они вместе стали принимать, был этой призмой, а принц был его говорящим, нудящим, очень шумным хранителем, но вот однажды она попыталась отдаться ему, будучи в наркотическом экстазе, а он её вежливо отстранил, не стал пользоваться её слабостью; после этого она пришла к выводу, что он не просто сосуд с кейфом, а благородный человек.
Каспер, в отличие от калек, полюбившихся Юфранору по его особым причинам, запал в душу всем без исключения, по одной очевидной причине. Ноуша отнесла его к Бартимею, они сидели над его трупиком, и Бартимей, обращаясь к своей сумке, что-то доставал, растирал в руках, окроплял, посыпа́л в общем, ведовал, а Ноуша ему сосредоточенно помогала, все в одночасье поверили в осмысленность этого ритуала и теперь со священным трепетом относились к этим двоим. Бартимей ещё и строжайше запретил всем подходить к Касперу и воспалённое воображение рисовало бедным женщинам то плач, то стоны, иногда даже осмысленные слова; они охали и перешёптывались и словно нарочно навинчивали на себя ужас, чем сводили с ума Клементину и нервировали Бартимея, а прекращалось это только под надменным, сминающим субъектность, трибунальным взглядом Ноуши.
Черноок был также самым тихим, но среди калек (по правде говоря, он был единственным увечным, но Юфранор ещё не созрел в своём личностном росте до разделения на классы бессмысленных людей). У Черноока не хватало половины левого бока с рёбрами и частично тазом, что делало его человеком с историей, так он ещё отмалчивался. Юфранор и до своего прозрения умирал от любопытства и всё не знал как бы его разговорить и ждал, что кто-то другой это сделает. Его боялись потревожить, уж очень у него был мученический взор и бесконечные вздохи и вздрагивания на ровном месте. Юфранор, после прозрения и после сплочения группы вокруг Каспера, постепенно набирался смелости, и в один из больших привалов с костром и обедом, после обеда и после того как помог Клементине справиться с потрясением и поправился сам, выдал:
А что Черноок, расскажи нам уже наконец о своих подвигах! Какой дикий зверь оставил по себе такое напоминание? и был явно доволен, как бывают довольны пьяные люди, когда им «удаётся», непринуждённо и ловко сформулировать вопрос, витавший уже давно.
Да что там, мой принц, пустяки! улыбался Черноок.
Ну давай колись! Уже не отвертеться!
Черноок, ещё поулыбался, потом резко погрустнел, опустил глаза в попытке вспомнить и собрать всë воедино, и после тяжёлого вздоха начал рассказ:
Нас было трое детей у матери: старший Перо, я средний и младшая сестра Десна. Отца мы никогда не знали, а о матери я помню только то, что она целыми днями сидела на крыльце и постоянно ставила брагу из всего подряд: из свёклы, из картошки, берёзового сока, яблок, из любых объедков. А мы пропадали пропадом. Перо не любил мать и не любил нас, он, наверное, вообще никого не любил и виделись мы с ним пусть в месяц раз. Иногда он приходил домой, брал нас с собой, чтобы что-то украсть, подставлял нас, чтобы легче было сбежать, а мы только получали палок да кулаков; нас знали кто мы такие и какого рода и особо не жалели, заступиться-то некому. И мне вроде ничего, а Десницу набили один раз так, что сломали ей плечи вот тут (показал ключицу) и проломили лицо. Выжила. Покривили ей стан и весь вид и говорить она стала плохо: тогда жалко было, а сейчас, я думаю, лучше бы забили её тогда насмерть
Мне тогда было четырнадцать, кажись, а ей двенадцать, объявляется Перо и говорит: «работа есть, нужны вам деньги?» а что я отвечу? откуда я знаю, нужны нам деньги или нет? «ну нужны, говорю». Пошли, говорит: в лесу по тракту, посередине между Вердамой и Новым Лахэ из беженцев банда разбойников сколотилась, всё делят поровну, нужны мол добровольцы. Мы знать не знали, что за беженцы, что за разбойники и пошли, а чего ещё делать? Какая нам разница. Дошли мы через три дня вечером в лагерь, там гульба; меня усадили к костру, варева какого-то принесли, смеются, угощают, а Десницу Перо увёл куда-то сразу же; я не сообразил сначала: может показать ей что-то или что сижу, дурак дураком в кружкé между ними и в ус не дую, довольный, вдруг слышу вопль, и понял сразу она. Понимаю, что они, те что со мной сидят, понимают, что я понимаю и нарочно сижу, мол: «пусть увидят, что мне всё равно; буду сидеть, пока не перестанут коситься». Ага, как же: на следующий же её крик вскочил и в темень, не выдержал. Нож достал самодельный, хотя какой там нож, кусок обломка вот такой (показал ладонь). Обхожу лагерь кругом по границе тени, криков не слышу, на свет выйти боюсь, молю богов, чтоб крикнула, чтоб во весь голос, чтоб я забрало уронил, а то куража-то нету совсем, страшно. Дрожу, значит, весь, плачу: «крикни!» прошу «не могу же я так просто ворваться!» Говорю я это, а внутри понимаю, что никуда я на самом деле не ворвусь уже, всё! Сел под дерево и напасть на них не могу и уйти не могу. Не выдержал, начал листья копать и землю до корней, потом лёг лицом и закапываюсь, закидываю себя землёй, листьями; кончился, всё значит, самоубиться нормально ножом даже духу не хватает, полоснуть по шее. Копаю им землю. Закапываюсь да не закопаюсь, не суждено, нет. Через время нашли меня, поднимают за шкирку, а я уже сдался. Меня сперва потрепали, но видят: я, что свиная утроба на вилах, обмяк, весь в грязи, нечего с меня поиметь, никакого удовольствия. Им вскоре наскучило, бросили меня тогда в эттинский капкан перекусило меня вот пополам, а я и не пикнул даже, всё. Как почему выжил, не знаю и не помню, и не знаю больше ничего, и вроде как нет меня больше.