Надо же, какая досада! говорит мой отец. Быть может, ваша милость желала бы перемолвиться словечком с преподобным отцом Мэрфи?
Придержи язык, презренный нечестивец, говорит сквайр, вовсе не о душе я думаю; твое нахальство меня просто бесит заговорить с джентльменом о его душе, да еще когда не душа у него не на месте, а совсем другое, говорит он, хлопнув себя по бедру. Мне нужен тот, кто в этом деле смыслит, говорит он. Нет, не душа меня беспокоит, говорит он, усаживаясь напротив моего отца, не душа, гораздо больше беспокоит меня правая нога, которую я подвернул возле охотничьей засады в Гленварлохе[8] в тот день, когда сгубил черного Барни.
(Мой отец выяснил впоследствии, что это был любимый жеребец сквайра, который сломал себе хребет под его седлом, когда перепрыгнул через высокий забор вдоль оврага.)
Надеюсь, говорит мой отец, что не этим убийством ваша милость так обеспокоена?
Придержи язык, болван, говорит сквайр, и я тебе расскажу, почему меня моя нога так беспокоит, говорит сквайр. Там, где я провожу основную часть своего времени, за исключением короткого отпуска, чтобы здесь рассеяться, говорит он, я вынужден ходить пешком гораздо больше, чем привык в своей прошлой жизни, говорит он, и много сверх того, чем это полезно для моего здоровья. Должен тебе сказать, что тамошний народ на удивление охоч до свежей и прохладной воды за неимением питья получше; притом климат в тех краях чрезвычайно жаркий, а удовольствие это маленькое, говорит он. Мне же поручено обеспечивать жителей водой для питья, хотя ее-то мне самому достается с гулькин нос. Работенка хлопотная и утомительная, можешь мне поверить, говорит он, потому как все жители до единого водохлебы каких поискать, не набегаешься: только принесу, ан глядь, на донышке уже сухо, но что меня вконец убивает, так это моя хромота. И я хочу, чтобы ты дернул меня как следует за ногу и вправил сустав на место, говорит он. Собственно, именно это мне от тебя и нужно, говорит он.
Как будет угодно вашей милости, говорит мой отец (хотя валандаться с призраком ему хотелось меньше всего), но только вряд ли я посмею обращаться с вашей милостью таким образом, говорит он, я ведь так поступаю только с простым людом, вроде меня самого.
Хватит болтать! говорит сквайр. Вот тебе моя нога, говорит он и задирает ее повыше. Тяни, коли жизнь тебе не безразлична, говорит он, а коли откажешься, я своим потусторонним могуществом искрошу все твои собственные кости в мелкий порошок, говорит он.
Заслышав такое, отец понял, что деваться ему некуда, а потому ухватил сквайра за ногу и начал тянуть тянул-тянул до тех пор, пока (прости господи) пот его не прошиб и ручьями не потек по лицу.
Тяни, черт бы тебя побрал, говорит сквайр.
Рад стараться, ваша милость, говорит мой отец.
Тяни сильнее, говорит сквайр.
Отец тянет его за ногу и чуть не лопается от натуги.
Глотну-ка я капельку, говорит сквайр и протягивает руку к бутылке. Надобно немного взбодриться, говорит он, хотя выглядел бодрее некуда. Но какой он ни был ловкач, тут дал маху и ухватил совсем не ту бутылку. Твое здоровье, Теренс, говорит он, давай-ка тяни, будто за тобой черти гонятся. И с этими словами подносит к губам бутыль со святой водой, но не успел к ней прикоснуться, как взревел диким голосом (можно было подумать, что стены замка рассыплются) и дернулся так, что нога оторвалась и осталась в руках у отца. Сквайр перекувырнулся через столешницу, а мой отец, перелетев в другой конец зала, рухнул плашмя на пол.
Когда мой отец пришел в себя, через дребезжавшие от ветра ставни проникали веселые солнечные лучи, а сам он лежал на спине, стиснув в руке ножку одного из старых громадных кресел. Конец ножки, вывороченной из гнезда с мясом, глядел в потолок, а старина Ларри, как водится, наполнял комнату оглушительным храпом. Тем же утром мой папаша отправился к преподобному отцу Мэрфи и с того самого дня вплоть до самой кончины не пренебрегал исповедью и не пропускал ни единой мессы, а его рассказу про случай в замке верили тем больше, чем реже он его повторял. Что касается сквайра, его призрак то ли потому, что святая водица пришлась ему не по вкусу, то ли потому, что лишился ноги, в замке больше не показывался.
Случай с церковным сторожем
Те, кто знал Чейплизод[9] четверть века или больше тому назад, вспомнят, возможно, тогдашнего церковного сторожа. Боб Мартин наводил благоговейный ужас на юных разгильдяев, которые по воскресеньям забредали на кладбище, читали надписи или играли в чехарду на надгробиях, взбирались по плющу в поисках летучих мышей и воробьиных гнезд или заглядывали в таинственное отверстие под восточным окном, где виднелась туманная перспектива ступеней, которая терялась внизу в еще более густой темноте; там, среди пыли, рваного бархата и костей, которыми усеяли склеп время и бренность, жутко зияли отверстые гробы. Боб, разумеется, был грозой таких безумно любопытных или озорных юнцов. Но хотя должность Боба Мартина внушала трепет, как и его сухопарая, облаченная в порыжелое черное одеяние фигура, все же, глядя на его сморщенное личико, подозрительные серые глазки, каштановый, с оттенком ржавчины, парик-накладку, каждый заподозрил бы в нем любителя веселого времяпрепровождения; и верно, моральные устои Боба Мартина не всегда оставались неколебимы ему случалось откликаться на зов Бахуса[10].
Ум у Боба был пытливый, память же хранила немало веселых, а также страшных историй. По роду службы ему были близки могилы и гоблины, а по склонности души свадьбы, пирушки и всяческие забавные проделки. А поскольку самые ранние его воспоминания относились к событиям почти шестидесятилетней давности, у него скопился обильный запас достоверных и поучительных рассказов из местной деревенской жизни.
Доходы, приносимые службой при церкви, были далеко не достаточны, и Бобу Мартину, дабы удовлетворить свои особые потребности, приходилось обращаться к приемам, мягко говоря, не вполне подобающим.
Нередко, когда его забывали позвать в гости, он приглашал себя сам; Боб Мартин случайно присоединялся в трактире к знакомым ему небольшим теплым компаниям, развлекал собравшихся странными и ужасными историями из неисчерпаемого хранилища своей памяти и никогда не отвергал благодарности, которая выражалась в стаканчике горячего пунша с виски или другого напитка, имевшегося на столе.
В ту пору пивной напротив старой заставы владел некий Филип Слейни, человек по натуре меланхолический. Сам по себе он не был склонен к неумеренным возлияниям, но, постоянно нуждаясь в компаньоне, который разгонял бы его мрачные мысли, на удивление привязался к церковному сторожу. Без общества Боба Мартина ему уже трудно было обходиться; под влиянием озорных шуток и удивительных историй своего приятеля трактирщик забывал, казалось, о своем угрюмом настроении.
Эта дружба не добавила собутыльникам ни богатства, ни доброй славы. Боб Мартин поглощал намного больше пунша, чем полезно для здоровья и совместимо со званием служителя церкви. Филип Слейни также стал позволять себе излишества, ибо трудно было не поддаться добродушным уговорам приятеля; и поскольку Слейни приходилось платить за двоих, кошелек его страдал еще больше, чем голова и печень.
Как бы то ни было, повсеместно считалось, что Боб Мартин споил Черного Фила Слейни (под этим прозвищем был известен трактирщик), а Фил, в свою очередь, окончательно сбил с пути Боба. При таких обстоятельствах в заведении напротив заставы счета несколько запутались, и одним отнюдь не прекрасным летним утром, когда, несмотря на жару, небо было обложено тучами, случилось следующее: Фил Слейни вошел в маленькую заднюю комнату, где хранил свои бухгалтерские книги (и где грязное окно смотрело прямо в глухую стену), запер на засов дверь, взял заряженный пистолет, сунул дуло в рот и снес себе верхушку черепа, забрызгав при этом потолок.