Всё началось в один зимний вечер. Будучи в отпуске, я занимался обычными домовыми делами, и время уже близилось к ночи. Ещё час-другой и я бы уже лежал на кровати, проваливаясь в сон. Но в какой-то момент я почувствовал недомогание, и меня одолела непонятно откуда взявшаяся лихорадка. Это было неожиданно, ибо ни утром, ни днём никаких предпосылок для её появления я не испытывал. Борясь со слабостью, охваченный неестественным внезапным жаром, я приоткрыл окна, выпил таблетку, сделал себе прохладный компресс и без сил упал на кровать, забыв о своих незаконченных вечерних делах лихорадка заставила меня отправиться в кровать всего за каких-то десять-пятнадцать минут. Кажется, пока я лежал, у меня не было сил даже чтобы просто думать. Иметь мысль было тяжело боль растеклась по всему телу, и на её фоне особо выделялась та, что сконцентрировалась в голове. Ворочаясь в беспамятстве, запутываясь и теряясь в намокшем белье, вскоре я погрузился в болезненные объятия Морфея.
Стоит отметить, что во время болезни кто-то спит много и глубоко, но я же переживаю болезнь во сне весьма беспокойно: сновидения странны и непонятны, жар и холод то и дело сменяют друг друга, а сам я часто просыпаюсь среди ночи то с сильной жаждой и заложенным носом, то с ощущением одновременно и усталости, и полного отдыха. Но в тот раз всё было по-другому. И это в какой-то мере меня насторожило неужели всего за одну ночь отработанный десятилетиями и привычный алгоритм переживания болезни мог измениться? Тогда, за ту странную ночь, я ни разу не проснулся. Более того на утро чувствовал себя вполне здоровым. Но сознанием моим овладели навязчивые мысли на одну крайне необычную тему
Дело в том, что в ту ночь мне приснился необычный сон. Он не походил на обычные полуосмысленные лихорадочные видения, полные малосвязанных образов, что я обычно вижу во время болезни. К сожалению, нет. Мне снился пробирающий до костей жуткий зов диких каннибалов. Мне снилось древнее племя, исполняющее первобытный ритуал, неявно, но целью которого, по интуитивным ощущениям, являлся я. В трясущейся пляске, кружа вокруг столба огня, улюлюкая и выкрикивая звуки и слова на неизвестном мне языке, они дёргались резкими движениями, теряя человеческий облик и размываясь в смазанный силуэт. За этим наблюдал высокий шаман, одетый в жуткие одежды, как мне показалось, из кожи, натянутой на кривые кости, едва ли я могу позволить себе представить, кому они принадлежали. Играли громовые барабаны и гудели зловещие флейты, а наблюдаемые бились в подобии припадка, кружась вокруг огня под высокими тропическими деревьями, и к ним подступали новые и новые соплеменники, и вскоре толпа эта превратилась в движущуюся стену омерзительных копошащихся и выворачивающихся болезненно бледных человекоподобных тел, между которыми словно циркулировала первобытная злоба. Я видел это как будто бы со стороны, всматриваясь в это из-за густых кустов. И даже без их взглядов на меня и каких-либо обращений ко мне со стороны этих пугающих дикарей, во мне бился стойкий, почти панический страх, что их ужасающий ритуал проводился, чтобы позвать меня. Тяжесть страха, словно многотонная груда металла, навалилась на меня, не давая дышать и пошевелиться. Впервые во сне я почувствовал настолько сильный ужас.
Утром, по пробуждении, я понял, что от лихорадки не осталось и следа. Ни жара, ни озноба, ни заложенного носа или больного горла, ни даже больной головы ничего. У меня даже начали зарождаться сомнения: а не приснилось ли мне это всё? Но только я подумал о снах, как все мои мысли быстро охватил остаточный страх от действительно увиденного во сне. Ощущение реальности произошедшего в этом болезненном кошмаре было настолько сильным, что я думал о нём как о прошедшем дне. Я как будто бы на самом деле там побывал, в одно мгновение переместившись за тысячи километров от дома, а после вернувшись обратно. И воздух в комнате, как будто бы пропитанный той зловонной влагой джунглей, даже несмотря на открытые окна, не смел более явно намекать на верность моих догадок, что отказывался принимать здравый смысл. А этот зов Я был уверен в его правдивости. То, что какое-то дикое заморское племя зовёт меня, ощущалось как несомненная истина, как что-то естественное и само собой разумеющееся, а в голове сами появлялись мысли о важности и необходимости незамедлительного путешествия в Папуа-Новую Гвинею. Я ощущал, что обязательно должен встретиться с этим племенем, словно встреча наша была назначена, оговорена и запланирована ещё много лет назад. Меня сковал оцепеняющий страх. Но ужаснее было осознание того, что пугали меня не эти демонические пляски дикарей, не атмосфера богомерзкого ритуала, и даже не сам их обрекающий зов, а неизвестность причины, по которой они хотят меня видеть.
В тот день, а также в последующие два, симптомов болезни, равных по силе предыдущим, не появлялось. Ни жара, ни озноба как днём, так и по ночам больше не было. Но, тем не менее, на меня то и дело находила сильная беспочвенная усталость, лишь изредка оставляя меня в покое и способным на хоть какие-то действия по уходу за собой. Сон тот более не повторялся, но мысли о нём, о его посыле, преследовали меня эти дни, большую часть которых я провёл лёжа в кровати совершенно обессиленным. С небольшими перерывами эти мысли появлялись вновь и вновь, поддерживая во мне вязкое чувство тревоги. Я пытался избавиться от них, но попытки не думать были безуспешны и всё время приводили меня обратно к обдумыванию сна. Безумная идея о путешествии на острова всё время витала где-то рядом, порою вызывая у меня нервный смешок от своего безрассудства и попыток казаться чем-то обыденным в духе поездки на дачу. Дикий, лихорадочный гул от бесформенного ритуального пения то и дело раздавался эхом вокруг, а я терял ощущение реальности и не мог понять, играет он в моей голове или же доносится откуда-то извне, причудливо формируемый гудением батарей и ритмом сваебойных машин где-то на улице.
Со временем, на третий или четвёртый день, силы сами собой вернулись ко мне. Чужеродные мысли, посеянные тем больным сном, стали привычными, и я даже смог вернуться в колею своей рутины. Мною даже было решено продолжить работу, которую я не успел закончить до выхода в отпуск и взял на дом. И какое-то время всё было приемлемо: день-два я работал в удобном темпе и с достаточной продуктивностью. Но со временем, чем больше я погружался в работу, тем труднее мне становилось удерживать на ней своё внимание. Дошло до того, что каждый раз, когда я принимался за задачи, некая звенящая сила не давала мне сконцентрироваться на процессе их решения, а движения мои иногда даже сковывались и беспорядочно прерывались, словно удерживаемые какими-то невидимыми руками. Я начинал писать, но письмо, без должной концентрации, которую я часто терял, быстро превращалось в бессмысленные символы и безумные закорючки, которые не расшифрует даже самый опытный иероглифик; оно сметалось в чёрную кучу, отрывистыми линиями прыгало вверх и вниз, как будто рисуя неведомые черты каких-то обрывистых образов. Как только я начинал уделять всё внимание письму, разум мой тут же заполняли устойчивые мысли о тёмных джунглях из снов, о жутких людоедах, об этих омерзительных плясках в ночи и неестественной для человека ярости и злобы, таящихся там в диких каннибалистических зарослях.
Со временем я потерял работоспособность. Как только я принимался за дело, головная боль охватывала меня и отступала только тогда, когда я начинал думать о сне, о его содержимом и о значении всего этого. Эта направляющая мышление боль, а также приставучие навязчивые мысли упомянутого выше содержания, всё это вместе вынуждало меня думать только о вещах, находящихся в рамках этой единственной темы.