Они развязали мне руки. И пока она держала меня, он зацепил зубцы за ноготь и одним резким движением оторвал его. Из моих глаз непроизвольно катились слезы. Сползали по щекам, заливали уши. Каждый нерв в моем теле кричал. Так продолжалось несколько ужасно долгих минут. Кровь стекала по пальцам, капала на ящик. Боль проходила быстрой вспышкой, а потом становилась ноющей. Из последних сил я дергала рукой, старалась отнять у него инструмент для пыток (так я назвала плоскогубцы), но за попытку получала только удар в живот.
Мои глаза были устремлены на Каннибала и Горгону. Они не улыбались, но в глазах проглядывали веселые искорки.
Они не люди, они звери, ничегошеньки не знающие о любви и милосердии. Имеющие крайне смутное представление о жалости и о том, что чувствуют другие. Они воплощение уродства.
Я терпела. И наконец на моих руках не осталось ни одного ногтя. До этого я не смотрела на свои руки, а теперь то, что еще оставалось в животе, грозилось вырваться наружу. Ненавидящим взглядом я смотрела на моих похитителей, словно ожидала чего-то. Жажду на фоне боли от вырывания ногтей я практически не замечала.
А потом они сказали, что принесут мне еды, но, если я скажу хоть слово, ее мне не видать еще долго. Потом, когда закрыли ящик, добавили, что это плата за пытку.
Я ждала. Я была уверена, что они говорили правду.
Скоро они пожалеют об этом. Пожалеют о том, что совершили.
Они заставили меня понервничать. И очень сильно. Даже еда и вода не избавили меня от мысли, что они имели в виду. Снова стало страшно.
Еда была вкусной. Рис недоваренный, но я съела его весь. И мясо. Оно было жестким, именно таким, какое я люблю. Вода была в кружке. Не сомневаюсь, они налили ее из-под крана. Все время, что я провела без пластыря и с несвязанными руками, я молчала и незаметно осматривалась. Может быть, я в самом деле найду что-нибудь, что поможет мне сбежать?
Естественно, я ела в подвале. Я заставила их ждать долго-долго, пока доем. Они не возражали. Стояли рядом, Каннибал справа, чуть ли не касаясь телом ящика, а Горгона слева. И они не сводили с меня глаз. Это напрягало.
Я прислушивалась, не исключено, что услышу машину. Ни одной. Сомнений не осталось, стены звукоизолированы.
Ловушки, кругом сплошные ловушки. Они продержат меня здесь всю жизнь, если я не сбегу. Это будет не очень долго, потому что скоро я умру. Сегодняшний день я вытерпела. Даже не потеряла сознание. Но что будет завтра? Что они еще сделают?
Я доела. Мои руки дрожали, когда я подносила ложку ко рту. Это все из-за боли. Они даже не дали мне повязку, чтобы обвязать вокруг пальцев. Боюсь, как бы не началось заражение.
Я вновь лежала. Руки мне связали, а ноги развязывать не стали. Мол, скоро мы придем еще и, чтобы не делать лишние действия, не будем тебя развязывать. Абсурд. Я была сердита и шокирована. Как мне хотелось кинуть какую-нибудь фразочку или попросить их отпустить меня, а я взамен не сказала бы никому ничего. Конечно, наврала бы, но они-то этого знать не будут. Это я и сказала, когда они хотели опять залепить мне рот. Вернее, жалобно промямлила. Поначалу голос сипел, пришлось откашляться. Но фразу я завершила.
Они смотрели на меня долго. Потом настроение у них изменилось. Ничего не сказав, они грубо и слишком туго залепили рот и ушли. Что-то внутри подсказывает, что в ближайшие два дня я снова буду без воды и еды.
Возможно, это самообман, но, как только я осталась одна, кончики пальцев стало жечь огнем. Я хотела уснуть. Во сне не чувствуешь ни боли, ни голода. Сопли мешали дышать. Левую ноздрю заложило. Это все из-за слез. Сегодня я плакала куда больше, чем в последние три дня.
В итоге поспать не получилось. Я лежала с закрытыми глазами, в основном размышляла, но иногда не думала ни о чем. Я не засыпала, я знала, что все еще нахожусь связанной в ящике. Я вспоминала все хорошие моменты из жизни. Потому что, когда находишься в таком положении, где ни о какой радости не может быть и речи, хочется думать о хорошем. То хорошее, что уже прошло, помогало скоротать время и поднимало настроение. А плохие воспоминания лишь делали хуже.
Я вспоминала, как мне нравилось играть на фортепиано. Я самоучка, но за эти годы научилась многому. Я любила изменять музыку, чтобы в них ясно выражались, например, гнев или радость. Играя измененную музыку друзьям, они говорили, что она странная. Я спрашивала, в чем именно заключается странность. А они не знали, что ответить, не знали, как это описать. Они меня расстраивали. Ничего не смыслили в искусстве. В обычной музыке нельзя разглядеть душу, ты видишь только поверхность, а что скрывается в глубине, то недоступно твоим ушам. Я же пыталась разрушить эту поверхность. Не скажу, что все получалось. Даже, наоборот, чаще всего мне не нравились мои изменения, я рвала листок с нотами и выбрасывала. Люди слишком мало видят. И в теперешней ситуации я типичная их представительница.
Снова думаю о моем положении. Я пленница, лишенная возможности совершенствоваться. Они держат меня в заточении, в изоляции. И я не имею ни малейшего представления о происходящем в мире. За три дня могло случиться всякое. Я испытывала по отношению к этому смертельный ужас.
Как я теперь буду играть без ногтей? Мне больно даже пошевелить пальцами, не говоря уже о том, чтобы жать по клавишам. Но, возможно, мне больше не придется играть. Я застонала. Пугает будущее, а точнее, его неизвестность. Что со мной случится через пять лет? Они меня отпустят, я умру или меня найдет полиция? За кого я выйду замуж, как отреагируют знакомые на мое нахождение и смогу ли я завести детей? Меня похитили в самый неудачный момент жизни. Момент, когда еще не женщина, но и уже не маленькая девочка. Момент, когда пора задумываться о личной жизни и будущем. Создавать свою семью.
К вечеру пальцы стали заживать. Внешних изменений я не видела, но боль уменьшилась. Не думаю, что уже привыкла к ней, по-моему, к боли вообще нельзя привыкнуть. Снова хотелось есть и пить. С последнего приема пищи прошло часов одиннадцать. Но если ради еды мне придется терпеть ту же боль (в конце концов, остались еще ногти на ногах), я отказываюсь.
Тем не менее от такого нельзя отказаться, это просто невозможно. Они придут, когда им будет угодно, и сделают то, что пожелают. Как бы не потерять сознание от боли. Меня все еще беспокоит, что они могут сделать с моим телом, когда я в отключке. А если быть точным Каннибал.
Три часа не хотелось думать. Голова отдавалась ноющей болью. Руки тоже. У меня затекли ноги и долго не могли отойти. Другой раз возникало желание начать продумывать план к отступлению. Потом мешала слабость. Я была полна ненависти к ним. Они эгоисты. Слишком трусливы, чтобы развязать мне хотя бы ноги. Ведь я знаю: когда начинаю думать, все чувства, а в особенности ярость, обостряются. А когда спокойно лежу, а перед глазами темнота, я успокаиваюсь.
Ну вот. Я вспомнила злосчастный момент, когда они вырывали ногти. Думаю, у меня низкий болевой порог. Другой бы человек уже потерял сознание. Разумеется, не скажу, что я держалась молодцом, да и до потери сознания, я уверена, меня отделяла тонкая нить, но все же
Не знаю, чего я хочу. Жизнь в заточении это не жизнь. Я не могу даже ударить дверь ногой. Поднимать обе сразу тяжело, и удар не удар вовсе, а прикосновение. Ударять руками я не рискну. Пока пальцы не заживут, я беззащитна. Кто знает, быть может, я осмелюсь убить себя. Лучше так, чем умереть от дикой боли, сегодняшняя пытка с которой и близко не стоит.
Каннибал и Горгона на удивление ведут себя со мной странно. То они дружелюбные, то злые. И эти перемены происходят настолько быстро, что я не успеваю за ними следить. И все же им ненавистно мое присутствие. И видит Бог, это взаимно.