В силу этого, на сочинении выбывали из гонки все витии, считавшие, следом за шибко «продвинутыми» учителями, что умение оригинально мыслить важно паче знаний как таковых.
Я русский знал и знаю сносно. Литературу даже более. Сочинений мы в двух старших классах писали по несколько штук в неделю такой порядок завела пришедшая к нам из тюрьмы новая учительница-словесница Елена Ивановна Муждабаева. В тюрьме она, конечно, не сидела она там учила заключённых. И потому характер имела дамасской стали. И благодаря этому многих у нас многому научила. Программа по русскому завершилась в 9-м классе, и весь 10-й мы неистово писали на её уроках и дома сочинения, шлифуя навыки излагать мысли на письме компактно и внятно.
Так что подготовка у меня была хорошая, при том, что и склонность к словесности всегда имелась. В 5 лет я сочинил первые свои стихи, автограф коих (писать я уже умел и написал хоть и на тетрадном листике в клеточку, но зато заточенным, по папиной выучке, гусиным пером бог его знает, где мы его с папой взяли!) мама хранила, но и память моя не утеряла. Оно было о Пушкине: «В умной голове талант образовался. Его стихи на память всем остались».
Хуже было другое, грозившее всё и вся осложнить: в промежутке между первым и вторым экзаменами у меня на правом глазу сел ячмень. К вечеру 4-го он набряк на нижнем веке настолько, что мешал, как аденома простаты мочеиспусканию, испусканию мыслей. Без коих на предстоящем 4-часовом (в отличие от 6-часового школьного) сочинятельном ристалище даже моя практически безупречная грамотность обесценилась бы в глазах приёмной комиссии абсолютно.
Дело пахло керосином, как тогда любили говорить. Ячмени в 10-м классе у меня садились несколько раз, причём с хорошую сливу. Что интересно, ни до 10-го, ни после они меня визитами не жаловали, а в 10-м цеплялись, как репьи. Думаю, на нервной почве. Я всегда учился в средней школе не особо: из точных наук мне легко давалась только химия, а вот математика и физика вынимали всю душу. Ну, не математический я человек Конечно, малость и школа была виновата: учившая нас математике с 5-го по 8-й включительно Валентина Николаевна Николаева была школьным профоргом, часто отлучалась по профсоюзной надобности, её кое-как замещали или заменяли математику другими уроками. И вот я к концу 5-го класса всё меньше и меньше стал её понимать. И не только я. Пришедший к нам в 9-м классе классным руководителем и учителем алгебры и геометрии Аркадий Израилевич Немировский, фронтовик-артиллерист, ходивший с офицерским, как нынче б сказали, винтажным планшетом, жмурился от ужаса, рассказывая маме в учительской (мама моя работала учительницей начальных классов в той же школе) про громадные лакуны в математических познаниях его новых подопечных.
Словом, в свидетельстве о неполном среднем образовании, выданном мне после 8-го класса, полно троек. Примерно так же, ну может чуть старательнее я учился и в 9-м. А в 10-м решил: так нельзя, надо получать аттестат без троек. И, как говорят, водители, втопил! В аттестате о среднем образовании у меня не то что троек нет четвёрок-то всего четыре. Но зато намаялся в последний школьный год с ячменями. И вот опять.
Сперва, в начале последнего учебного года, я пытался их прокалывать. Но потом мама рассказала, что в соседней школе от подобной варварской процедуры умер мальчик: гной попал в глаз, оттуда в мозг, и кирдык. Справлялся после этого я так: часто мазал ячмень тройным одеколоном. Ячмени, видимо, его очень боятся и через неделю примерно постепенно убираются обратно в веко. Но в этот раз у меня не было недели! И на кону стояло поступление в университет.
Я выбрал вечером накануне сочинения самую тонкую и острую иголку в маминой игольнице. Приготовил тройной одеколон, вату, пассатижи. Когда мама с папой уснули, перенёс весь этот инструментарий на кухню, закрыл дверь и включил газ. Зажал в пассатижах иглу и прокалил её немного. Затем обмакнул в одеколон и
Я проколол тогда ячмень 21 раз! Судя по тому, что остался жив, вытекавший гной в глаз не попал. Зато наступило облегчение. Ещё часок, листая учебник русского, который знал почти наизусть, я просидел, периодически прикладывая к местам проколов свежую ватку, смоченную одеколоном. И, наконец, уснул.
Утром я был готов к ристалищу. Ячмень в зеркало ещё был виден, но, подавленный моей волей и издырявленный иголкой, он почти не ощущался. Во всяком случае, сосредоточиться не мешал. Как больной зуб то и дело трогаешь языком, так и я беспрестанно пошевеливал веком, проверяя, лучше мне или хуже. Выдавая мне проштемпелёванные листки для написания сочинения и черновиков, преподавательница филфака настороженно на меня поглядела и спросила, здоров ли я, смогу ли писать сочинение, а то может в другой день (запасный день был предусмотрен для внезапно, но не смертельно заболевших). Я опять дёрнул веком, но заверил, что в полном порядке.
Само сочинение даже и описывать нечем нет таких красок. Чистый автоматизм. Предложено было три темы: «История в поэмах Маяковского», «Образ Раскольникова в романе Достоевского Преступление и наказание» (когда эту тему написали на доске, я весьма непосредственно хмыкнул; тотчас подлетела одна из надзирающих, чтобы не пользовались шпаргалками, филологинь, дескать, в чём дело, коей я и ляпнул, мол, а что, у Достоевского Раскольников действует ещё в каких-то романах; она фыркнула и дала мне щелчка по макушке: «Вот поступишь поговорим!»; но, увы, больше мы с ней так никогда и не свиделись) и свободная.
Никакого раздвоения или даже разтроения сознания у меня не возникло. Всё было ясно. Казалось бы, как соблазнительно для уже давно пишущего человека взяться за свободную тему но нет, это скользкий путь. Будут сравнивать с тем же Марксом, Лениным, еще с кем-то и, понятно, любому великому проиграешь, ведь критериев нет, сплошная вкусовщина. Раскольников тоже отпадает никогда не любил и по сей день не люблю Достоевского не за идеи, а за неумение писать. Оставался Маяковский, поэмы которого «Октябрь» и «Хорошо» я знал прекрасно, большие куски наизусть.
Сочинение сложилось в уме тотчас, осталось записать (эта манера у меня сохранялась всю жизнь: репортёрствуя, я по дороге с события в редакцию полностью придумывал репортаж, а в кабинете лишь настукивал его на машинке [в юности, рисуясь и подражая великому журналисту Михаилу Кольцову, порой диктовал прямо на линотип строкоотливную, кто не знает, машину], а потом набирал на компе и уже минут через двадцать, много полчаса сдавал начальству). Сперва, естественно, в черновике чтобы, как учили, заменить синонимами слова, в правописании коих не вполне твёрд, а также вялые на более выразительные и точные.
За полтора часа до урочного времени сочиненское дело было как будто бы на мази. Поднял глаза: не только у меня к выходу мимо стола комиссии тянулся ручеёк моих соперников. Их поочерёдно останавливали у дверей и что-то шепотком говорили; я знаю что советовали не спешить уходить, а ещё и ещё раз перепроверить сочинение. Не прислушался к этим советам никто. Большинство их лиц я на следующих экзаменах уже не видел.
Я же и не думал уходить. День хоть и выдался снова невыносимо жаркий, но в огромном читальном зале новой университетской библиотеки на первом этаже двухэтажного стилобата Главного корпуса ТашГУ, где все абитуриенты сдавали письменные экзамены, было довольно прохладно сиди не хочу. И я, периодически откидываясь минут на 5 с закрытыми глазами на стуле и тем встревоживая надзирательниц (одной девушке поодаль от меня и в самом деле стало плохо от жары и перенапряжения, и её спешно удалили из зала), вдругорядь перечитывал своё сочинение. И однажды выловил-таки пропуск запятой и похолодел: а если не одна она такая!..