Перед выходом в океан стоянка сдвоенная Руан/Ле Гавр. Доктор, озабоченный простоем лошадей, с нетерпением ожидая отплытия, ругался: «Лягавр!».
До Руана больше пятидесяти миль, пешком туда-обратно не обернешься, на берег не выходили, но мне разрешили с капитанского мостика смотреть в ту сторону. «Что высматриваете?» спрашивает капитан Бельков. Отвечаю: «Там истоки современной прозы». Когда-то моряки разных стран говорили: «Держи на окно господина Флобера». Писатель, живший в домике на берегу, в поисках le mot juste, точного слова, не спал по ночам, свет из его окна служил маяком.
«Голову не жалко оторвать тому, кто решил лошадок доставлять по воде, говорил Бельков. Не закачало бы коней!» Океан пощадил пересекли, как по озеру, говорили матросы. Но у Ньюфаундленда качнуло, палуба вставала дыбом, тревожились за лошадей, держали в стойлах изнутри обитых кожей, Правый пристяжной «Поводар» дышал прерывисто и часто. Нервные колики диагностировал доктор. Похожий на клоуна, цепляясь за канат, он висел над лошадью и целился шприцем в вену, бормоча: «Оррригинальный шторм» В Монреале опять карантин, у нас взял интервью сотрудник «Радио Канады». Им, по Юнгу, в силу фатальных связей, оказался бывший владелец московского дома, в котором я вырос, Страстной бульвар 6. На доме, со двора, виден вензель с буквой LLieven, семья дипломатов и военных стратегов.
Корреспондент, он же князь, Александр Андреевич, раньше брал интервью у Керенского. Говор Керенского грубоват, лишен мелодичности, у князя звучит музыка русской речи. Когда так говорили, Чехов писал[3].
Ливен состоял в родстве со Стаховичами, семья, в которой зародился сюжет «Холстомера», воплощенный Толстым. Но приезжать А. А. не приезжал. Так и не дожил, чтобы прийти на Страстной бульвар, где ныне под нашими окнами проходят протестные толпы, и потребовать назад свой бывший мой дом.
Мы переписывались, даже открытка дошла, хотя торговый индекс поставлен вместо адреса, но адресат указан, а где надо, знали, кто с кем переписывается:
Дмитрию. Цена без конверта четыре копейки.
О встрече с Ливеном я по возвращении рассказал соседке, их бывшей экономке. Старушка вспомнила, как ей пророчила графиня, «Бабушка Ливен», на полотне запечатленная Серовым. Отправляясь в отъезд, бабушка кастеляншу предупредила: «Ничего у вас не получится!». Записывая рассказ, я испытывал, по Бахтину, чувство амбивалентное: «Не получится»? Как будто у них получилось! И тут же спрашивал себя, неужели невозможное возможно. Немыслимые мысли отгонял, а теперь не выходят у меня из головы предсказание Бабушки Ливен и пророчество мистера Форбса.
«Не делай пешком ни шага, если можно ехать верхом».
Из ковбойских заветов.За океаном моим первым желанием было увидеть ковбоев и как по заказу мне достался ещё один подарок судьбы. Владевший сетью товарных путей и обратившийся в нашу сторону железнодорожный магнат у себя в стране на политические упрёки отнекивался, отвечая, зачем он связался с нами: «Я простой сельский парень». И в подтверждение своих слов на ферме разводил бычков.
Тройку мы сдавали управляющему фермой, звали его Труман, по-русски Правдин, натуральный Клинт, объездчик из «Дымки». В доме у Трумана я, как вошел, увидел книгу ковбоя, первое издание, до сих пор не вышедшее из печати. Понятие обратное тому, какое бытовало у нас. У нас, выпустив книгу, рассыпали набор и книга больше не печаталась. На Западе, если есть спрос, держат книгу в печати, подпечатывая тиражи, из печати книга не выходит. Не вышел, например, Шекспир, до сих пор его пьесы нередко так и тиражируют со старых матриц, с опечатками неисправленными.
Наших рысаков по приезде поставили в открытых стойлах, боксах, а на дворе январь. Ковбой говорит: «Мы со временем переведем их в стойла получше». Обещание «со временем» прозвучало песней слишком знакомой, я про себя удивился: «Куда мы попали? И это Америка?». Отлучился в туалет, вернулся, хотел взглянуть, как чувствуют себя наши жеребцы, а боксы пустые. «Я же сказал, переведем» объяснил Труман. «Вы сказали со временем!» «А несколько минут не время?» получил я первый урок американизма.
«Эх тройка, птица тройка, кто тебя выдумал».На другой день рысаки, с настоя, взяли на унос. Доктор, сидя с Труманом у меня за спиной, кричал: «Переводи же ему! Переводи!» Иными словами, проси о помощи, чтобы тройку удержать. Перевести я не успел, пролетка опрокинулась и меня постигла участь Ипполита, как у Расина (в переводе М. Донского):
Лошади волокли меня по земле, я тянул на себя две из четырех вожжей, но развязался гуж, качнулась дуга, и коренник фактически освободился от упряжки. Остался я лежать на обочине, а надо мной, как в кинофильме Ильенкова «Тени забытых предков», пронеслись кони, только не стрелы огненные, а темные тени. Откуда-то возник стремительный автомобиль с надписью-молнией «Шериф», с ревом и риском он понесся наперерез потоку машин и лошадей. Все кто был на ферме очутились верхом и тоже полетели стремглав, соперничая с автомобилями. Всех опередил местный паренек по имени Фред. Сидя не в седле, а за рулем, он поставил поперек шоссе свой эс-ю-ви, мини-автобус. Лошади, волоча разбитый экипаж, оторвали у автомобиля бампер, но замедлили ход и выскочивший из кабины Фред повис у них на удилах.
Лежа на обочине, я сообразил: тройка выражала идею, усвоенную со школьной скамьи: «Птица-тройка сам летишь и всё летит»
«Нужны бега лошадей, а не гонка вооружений».
Ирвинг Радд.Чинить пролетку, у которой отвалился передок, взялись амиши, сектанты, соблюдают омовение ног, не признают завоеваний цивилизации, электричеством и бензином не пользуются, но умеют работать руками. Пока амиши ладили пролетку, «Папа Сайрус» (прозвище Итона) отправил нас с доктором осматривать, какие конские породы есть в Америке. Остановились на ипподроме под Нью-Йорком, поместили нас в ближайшую гостиницу. Чтобы оправдать затраты на наше содержание, отвечавший за рекламу ипподрома Ирвинг Радд, рекомендуя меня, объявил: «Один его дед стоял у истоков русской авиации вместе с Игорем Сикорским, другой дед устраивал русскую революцию с Керенским».
Крупица достоверности в словах рекламера была. Дед Борис, космополит, в 1913-м году взял у Сикорского интервью и напечатал в журнале «Мотор». Дед Вася, эсер, после Октября 17-го попавший в чистку и ставший лишенецем, мне рассказывал, как в марте того же года выступал с балкона Моссовета в очередь с Керенским[4]. Те же имена через железный занавес у нас не пропускались, но американцы отпустили деньги на гостиницу и прочую обслугу. Когда мы вернулись, оказалось, каждое наше слово неисповедимыми путями доходило до Москвы, однако про рекламную гиперболу, говоря общепонятно, hype, не задали ни одного вопроса. Добивались, сколько мы позволяли себе лишнего. А мы, если и позволяли, то во имя мира и дружбы.
Разогнать тоску приходили к нам эмигранты ещё первой волны, нахлынувшей на Америку со второй половины XIX столетия. Постоянно навещал пасечник, живой персонаж из повести Короленко «Без языка». Английским (с украинским акцентом) старик овладел, вспоминал своего приятеля Окунцова Ивана Кузьмича, летописца Русской Америки, который в Буэнос-Айресе за свой счёт издал «Историю русской эмиграции», а профессор Симмонс, корифей советологии, помог мне книгу достать. Сокрушающая сердце эпопея нашего блеска и нищеты, предприимчивости и пустопорожней растраты сил, невероятных достижений и опрометчивых утрат, героических порывов и легкомысленных пусканий всего насмарку, широчайших государственных планов и непостоянства политики. Сейчас спорят, продали мы Аляску или сдали в аренду. Согласно Окунцову, не чаяли от Аляски отделаться: «Колония в Северной Америке малоценна». А могли вдоль всего Западного побережья Нового Света основать Славароссию. Помешало воровство и взяточничество среди российских чиновников, от них не отставали заокеанские коллеги. Наш посол, иностранец, деньги от продажи прикарманил и в Россию уже не вернулся.