Жандармский капитан Кох стоит на противоположной стороне площади, у подъезда Министерства финансов, пристально наблюдая за императором. На почтительном расстоянии от Александра II следует помощник пристава (по фамилии Ляпишев). Пока все они разглядывали человека, который спокойно приближался к царю, Соловьев вынул пистолет и выстрелил.
Царь вздрогнул и бросился бежать петлями, как на солдатских учениях. Он заорал:
Ловите!
Первым от шока очнулся капитан Кох. Он выхватил шашку и бросился к Соловьеву.
В это время уже четыре пули просвистели мимо императора.
Кох ударом шашки плашмя свалил Соловьева, но тот успел выстрелить в пятый раз.
Мимо!
«С такого расстояния» в который раз подумал Баранников о промахах Соловьева. Хотя и не стоило плохо думать о товарище по борьбе, уже сложившем голову, Александр сейчас именно плохо думал о Соловьеве. Надо уметь стрелять, ежели ты вышел на борьбу. А Соловьев, как выяснилось, вообще был не способен на выполнение боевого действия. Друг Баранникова, Александр Михайлов, в то время руководитель Центральной группы, рассказывал, почему предпочтение отдали Соловьеву
Претендентов на схватку с царем было трое. Все они явились неожиданно и враз.
Первым в Центральную группу пришел Григорий Гольденберг[6]. Он держал себя как герой только что расстрелял князя Кропоткина и сумел скрыться.
Едва начинался спор, как на продолговатом бледном лице Гольденберга с изящной черной бородкой и тонкими усиками появлялась улыбка, которая как бы говорила: «Я был в деле заглянул смерти в глаза А вы? Ну зачем вы спорите со мной?»
Вторым вызвался стрелять в царя поляк Кобылянский.
Низкорослый, сухощавый, слабый здоровьем, он более всего, казалось, был озабочен тем, что в деле предпочтут не его. Щеки Кобылянского краснели, если ему предлагали вопросы. Отвечал он сбивчиво, как мальчик, досадуя на эту сбивчивость и боясь, что ее истолкуют как нерешительность или, хуже того, слабость. Было видно, что улыбки Гольденберга он воспринимает почти как оскорбление, Кобылянский сжимал и разжимал короткие пальцы и закрывал глаза.
Третим претендентом был Соловьев.
Бросив учительствовать в деревне под Торопцом, он пробовал работать в кузнице. Руки оказались негодными для труда Женился как-то странно то ли для того, чтобы увезти с собой девушку, дав ей свободу и самостоятельность (то есть фиктивно), то ли по любви То и другое, кажется, перемешалось.
Михайлов рассказывал, что держался Соловьев крайне возбужденно: часто вставал, ходил по комнате, курил, говорил торопясь, словно захлебывался словами. Особенно когда речь зашла о терроре в Центральной группе тогда многие вообще были против покушений как средства борьбы.
Нашлись сразу три новых Каракозова[7]! А не найдется ли и новый Комиссаров? воскликнул тогда с сарказмом один из членов группы.
Если этим Комиссаровым будешь ты, то я и тебя убью! ответил ему человек, с которым они были друзьями, вместе ходили в народ
Заседание вел Александр Михайлов признанный авторитет и общий любимец. И на этот раз он сумел найти решение, с которым согласились все:
Как организация мы не будем помогать покушению. Но индивидуально каждый может оказывать помощь, если найдет нужным.
А кандидат? Кто пойдет на царя? спросил Гольденберг, всем своим видом показывая, что его интересует только это, а не теоретические рассуждения и позиции.
Покушение может быть истолковано как акт мести за национальность, и тогда репрессалии падут на невиновных. Поэтому на царя нельзя идти ни вам, Гольденберг, ни вам, Кобылянский, ответил Михайлов.
Соловьев побледнел и встал.
Отныне Александр Второй мой, и я никому его не уступлю, сказал он с неожиданной силой.
Тот холодный, нездешний ветерок, который налетает вдруг неизвестно откуда, когда человек решает пожертвовать жизнью и говорит об этом, когда уходит он в особое, во многом таинственное существование, связанное с ожиданием роковой минуты, коснулся всех участников заседания.
Уступаю ему место, сказал Гольденберг и глубоко вздохнул. Как после выполненной тяжелой работы.
Теперь, когда Соловьев казнен, а Гольденберг повесился в Петропавловке, ужаснувшись собственному предательству, становится ясно, что ни тот ни другой не годились для поединка с царем. Нужен был такой человек, как Кравчинский. Вот кто умел показать себя настоящим бойцом! Баранникову отчетливо вспомнился день 4 августа 1878 года
В группе было четверо: он, Александр Михайлов, Кравчинский и Ольга Натан-сон.
Мысль о казни шефа жандармов Мезенцева принадлежала Ольге. Она была вдохновительницей этого покушения, ее замысел точно выполнил Кравчинский Мезенцев рухнул на мостовую замертво.
Александр II тоже упал но не от пуль Соловьева, а от страха.
Отстреливаясь, группа Кравчинского ушла от преследования.
Соловьева схватили за шиворот, вырвали из руки цианистый калий и потащили в околоток, как вора.
«Да! Что-то получится теперь? думал Баранников, расплачиваясь с извозчиком и вылезая из пролетки. У нас теперь подкоп Неужто снова царь останется живым, как это было уже шесть раз?»
Александр дернул шнурок звонка в квартиру, где жил его товарищ по организации Фриденсон[8].
Послышались шаги, дверь отворилась, и Александр увидел незнакомого человека с пышными, подковой, усами, с бритым подбородком, в приличном платье и галстуке. Внимательные глаза господина изучали Баранникова, рот приоткрылся, отчего усы двинулись в стороны.
Прошу-с.
Мне, собственно, господина
Фриденсона? перебил усатый и вышел на площадку, оставив дверь открытой.
Александр сразу всё понял: особенно выразительной была рука усатого, сунутая в карман. По коридору, к двери, быстро шел жандарм.
Время для отступления было упущено. Баранников, строго и с осуждением глядя на усатого, сказал:
Мне нужен господин Агатескулов. Никакого Фриденсона не изволю знать.
Да вы пройдите, сказал усатый и опять усмехнулся: Сейчас разберемся.
Жандарм посторонился, пропуская в коридор Баранникова, а наглый усатый господин закрыл дверь.
В комнате Фриденсона оказался еще один жандарм. Увидев Баранникова, он радостно улыбнулся ему, как родному, и сказал: «Аха». Усатый сделал ему знак выйти, сел в кресло, закинул ногу на ногу и обратился к Александру:
Ну-с, господин
Алафузов, Георгий Иванович. Почетный гражданин города Ставрополя.
Очень рад, Георгий Иванович. Тут у нас дельце серьезнейшего, можно сказать, свойства. Так что придется вам немного задержаться. Позвольте, однако, представиться: полковник Никольский. Я, знаете, люблю ясность. Вот Василий Игнатьевич Агатескулов, к которому вы изволили прийти, на самом деле есть некто Фриденсон. А вы как изволите называться на самом деле?
«У кого-то из наших развязали язык, подумал Баранников о товарищах, которые сидели теперь по казематам Петропавловской крепости. Кто-то осветил[9] Фриденсона Кто?»
Александр снял пальто, бросил его на диван, достал позолоченный портсигар с монограммой на крышке. Открыл его, предлагая пахитоску полковнику:
С разными людьми довелось беседовать я, знаете, человек коммерческий А вот с жандармским полковником знакомлюсь впервые.
Эка беда! иронически ответил полковник, беря пахитоску. Оно только начни! Глядишь и привык. Никольский засмеялся, довольный.
Глава вторая
Двадцать пятое января. День. Федор Достоевский
Федор Михайлович вышел из типографии и поежился от промозглой, знобящей и так ненавидимой им зимней сырости. Ну была бы зима как зима с бодрым морозцем, густым, благодатным снегом! Как бы душа радовалась! А тут снег, не успев коснуться мостовой, превращается в грязь, месиво. Дома в потеках, неба совсем нет, что-то серое и гнусное навалилось сверху. Слава Богу, хоть ветер утих, можно пройтись.