Герман сразу достал планшет и уткнулся в него, делая вид, что работает, хотя я время от времени ловила его быстрые взгляды в мою сторону.
Я смотрела в окно, пила паршивый кофе, купленный с тележки проводницы, залипала в телефон, играя в шарики и от волнения и постоянно проигрывая.
С вокзала мы сразу поехали в гостиницу, где все так же неловко молчали, распаковывая вещи сколько их там было, тех вещей, на два-то дня? Герман время от времени оборачивался ко мне, будто собираясь что-то сказать, но едва я ловила его взгляд, тут же опускал глаза и в очередной раз перекладывал с места на место пакетик с носками, пока в порыве раздражения не запихнул его в ящик прикроватной тумбочки.
Мне очень хотелось в туалет, но я стеснялась пойти, пока он не сказал, что ему надо отъехать по делам, и вернется он только к ужину. Я даже не заметила эти несколько часов без него, настолько сильно волновалась и крайне удивилась, когда он постучал в дверь номера и позвал меня спускаться.
Ужин тоже прошел напряженно. Мы сидели в гостиничном ресторане под взглядами официантов и завсегдатаев и без аппетита ковыряли еду он рыбу, я салат. Столик был такой маленький, что мы постоянно сталкивались коленями и замирали, чтобы тут же отодвинуться. Стараясь не задеть его, я так напрягала мышцы, что они болели на следующий день, как от физкультуры.
Между нами все было настолько неловко, словно мы встретились впервые после десятилетнего перерыва и не было между нами тех легких и живых бесед во время ночных поездок, когда слова лились сами, куда-то убегало время и казалось, что надо обсудить еще миллион крайне важных тем.
Трещина, прошедшая по поверхности его ледяного саркофага той безумной ночью, начала затягиваться, скрывая темную воду его живых чувств.
В номер мы поднимались на лифте, внимательно глядя на счетчик этажей, словно бесконечно чужие люди, не ожидавшие встретить друг друга и тяготящиеся компанией.
Сходили по очереди в душ, причем я после Германа торопилась туда так, что чуть не споткнулась о низкий порожек ванной до того страшно было остаться с ним наедине.
Вышла, легла рядом в постель, и он щелкнул выключателем.
Пронзительная тишина была такой напряженной, что даже легкий шелест подушки от малейшего движения звучал в ней громовыми раскатами. Я думала о том, что лежать вот так застыв и боясь шевельнуться, как-то невообразимо глупо, но не могла заставить себя двинуться с места, чтобы обнять или поцеловать Германа.
Он сделал это сам.
Сверх меры накрахмаленное гостиничное белье отчаянно захрустело, и трещина во льду зазмеилась черной молнией, принялась разрастатться, выпуская отросток за отростком, пока весь ледяной кокон не треснул и не осыпался с Германа мелким крошевом.
Он прижал меня к себе, шепча:
Лана, Лана
Нежно, невыносимо пронзительно и с такой мучительной нуждой в голосе, что слезы покатились сами собой.
Обнял изо всех сил, перекатился, прижимая тяжелым телом к жесткому матрасу и принялся целовать щеки, лоб, глаза, губы, снова щеки, распластывая меня о себя. Я вцепилась пальцами в его плечи, обхватила ногами и заплакала от переполнявших меня чувств. Мы были словно влюбленные, разлученные на долгие годы и встретившиеся на одну ночь перед утренней казнью прежде чем разлучиться навсегда.
Моя кожа стонала от счастья, соприкасаясь с его кожей, тепло его рук встряхивало меня как электрические разряды. Где-то на границе наших тел происходила невероятная химическая реакция, и от того хотелось касаться друг друга еще дольше, еще полнее. Куда-то делась моя скромная ночнушка, в которую я зачем-то обрядилась в ванной, куда-то делось наше белье, мы остались обнаженными и открытыми миру.
Нам было не до секса слишком много было слез и чувств. Мы обнимали друг друга кожа к кожа, и это было острее любого секса.
Но и секс тоже был в какой-то момент нам стало не хватать внешней близости и захотелось проникнуть друг в друга как можно глубже.
Стоило Герману скользнуть внутрь меня, как он замер, заставляя и меня почувствовать всю полноту слияния. Он почти не двигался, только слегка покачивался, как на море в штиль, сцеловывал слезы с моих глаз и обнимал всем собой.
Лана в сотый раз выговорил он мое имя, наполняя мое тело еще и своим низким глубоким голосом.
Тогда. Смотри, какое небо
Мы любили друг друга, словно последние люди на краю мира в разгар Апокалипсиса. Как разлученные навсегда. Как вечные влюбленные. Жарко выдыхая избыток этой любви и прижимаясь щекой к щеке, чтобы смешать наши слезы.
Я не могла представить, что секс обычный командировочный секс в гостинице средней руки, украденный у законной жены и ничего не подозревающего мужа, может быть настолько трансцендентным опытом, выходящим за пределы человеческих чувств, слов и понятий.
Может быть, мне это снилось но что тогда было потом, еще много-много раз после того самого первого?
Впрочем, это не спасло нас от утреннего холодка, когда позвонила Полина.
И от нашего взаимного признания, что никто из нас никогда не планировал становиться изменником.
Почему-то это признание только отдалило нас друг от друга. Будто в то мгновение мы отреклись от всего, что звенело и дрожало в нас прошедшей ночью.
Во время завтрака Герману позвонили.
Да, сейчас приду и обсудим, сказал он в трубку, и я приготовилась к еще нескольким пустым часам в незнакомом городе, заполненным игрой в шарики и, может быть, прогулкой по ближайшим к гостинице магазинам.
Но Герман вдруг посмотрел на меня и сказал собеседнику:
А знаешь, что? Нет, не приду. Да, вот только что появились срочные дела. Не знаю, когда. Потом обсудим.
Он отложил в сторону салфетку, встал и протянул мне руку.
Пошли гулять? спросил он.
И мы пошли.
Морозный заснеженный город не баловал нас романтическими пейзажами. Мы быстро ушли куда-то в сторону от центра, где осталось все самое интересное для туристов, и просто бродили по обычным улицам между старыми пятиэтажками и кое-как облагороженными домами частного сектора. Никаких, даже самых завалящих кафешек тут не было, подъезды были заперты, поэтому греться приходилось в трамваях, каким-то чудом появлявшихся на нашем пути, когда губы уже трескались от поцелуев, а щеки леденели от ветра.
Один из таких трамваев завез нас на городское кладбище и, насмешливо позвякивая, укатил в депо. Покосившиеся кресты и укрытые снежными шапками памятники почему-то показались нам достаточно интересной компанией, чтобы, не сговариваясь, свернуть к воротам.
Люблю кладбища, призналась я, отряхивая снег с бронзовых цифр на черном гранитном памятнике. Особенно старые. Смотри, могила девятнадцатого века.
И вот еще одна, кивнул Герман на расколотую пополам плиту, утопающую в снегу. Интересно, сейчас здесь хоронят? Поищем новую часть?
Там не будет так красиво, возразила я.
Да, пожалуй, согласился он. И да, я тоже люблю кладбища. Тут всегда тихо и как-то очень не суетно. Сами собой отсеиваются лишние мысли, а оставшиеся приходят в порядок.
Мы прошлись еще немного по расчищенной и утоптанной дорожке, разглядывая ухоженные участки, мимо которых она змеилась. Чем дальше мы шли, тем интереснее были имена на табличках и причудливее памятники. Маленький покосившийся склеп, к которому привела тропинка, оказался обнесен высоким забором, и попасть к нему было невозможно. Зато кто-то, очень хорошо следящий за этим местом, заботливо утоптал снег вокруг, чтобы можно было полюбоваться склепом со всех сторон.
От вандалов за забором спрятали, кивнул Герман на боковую стену, исчерченную разноцветными всполохами краски из баллончиков. Иди посмотри.