«Не попасться бы грехом в лапы фараонов. Здесь место бойкое подумал Чубыкин. А попадусь, тогда уж ни с родимого батюшки ничего сорвать не придется, ни с дяденьки, а прямо на казенные хлеба, а оттуда обратно в Шлюшин».
И он перестал просить.
У Гостиного двора Чубыкин застал уже Серапиона Скосырева сидевшим на скамейке и покуривающим «козью ножку» из махорки.
Не попался? Благополучно? спросил его Скосырев.
Зачем же попадаться-то? В первый день да и попасться! Я ученый. Не первый год стреляю.
И меня Бог помиловал, но больно уж плохо сбирал-то. Только копейки да гроши по лавкам Хлеба ломти дают, но у меня карманы дырявые. А я уж думал, что ты не придешь. Надуешь, прибавил Скосырев.
Кадет золотой роты, коли уж, брат, обещал, не надует, гордо дал ответ Чубыкин. Его слово закон. Его так рота приучила. На этом рота держится. Сам ты золоторотец и не знаешь этого!
Да я знаю это, а думал только, что среди своих-то запутаешься.
А вот пришел. Я мачеху сегодня видел. Рубль целковый она мне сегодня прожертвовала. Вот сейчас пойдем и выпьем за ее здоровье.
Ну, что ж она? Обрадовалась тебе?
Испугалась. Я ее на улице встретил. «Отойди, говорит, Бога ради, от меня. Храни Бог, увидят». Ведь за это ее бьют, тиранят, под замок сажают. А исхудавши-то как! Кожа да кости. Такая ли она была прежде? Полная, белая, румяная, круглая кровь с молоком, рассказывал Чубыкин. А обещал я тебя попотчевать, так попотчую. Бутылку казенной пополам и щей в закусочной похлебаем. А потом на ночлег, говорил Чубыкин.
Надо бы селедочки, сказал Скосырев, облизнувшись, которого, как пьяницу, тянуло к соленому.
Можно и селедку. Деньги есть.
Чубыкин хлопнул себя по карману.
Много ли насбирал? спросил его Скосырев.
Больше двух рублей. Как сказал, что два рубля, так два рубля и вышло.
А сколько в утробу-то себе влил? Мамон-то насколько натешил?
Две сороковки и мерзавчик. Мерзавчиком сейчас побаловался, подходя к Невскому. Ну, пойдем, отец Серапион.
Они поднялись со скамейки. По бульвару, против Гостиного двора, проходили две дамы с пачками покупок и весело разговаривали. Скосырев сейчас же подвернулся к ним. Заложа руку за борт пальто и весь съежившись, он начал:
Подайте на хлеб и на ночлег вышедшему из больницы. Вас Бог не оставит.
Ему подали.
Много ли? спросил его Чубыкин.
Гривенник. Здесь место хорошее, подают хорошо, но очень уж опасно, много фараонов. Вон даже околоточный бродит. Того и гляди, попадешь в кутузку.
Ловко! похвалил его Чубыкин.
Они свернули на Садовую и направились по направлению к Апраксину переулку. Скосырев опять остановил какую-то даму. Чубыкин сказал ему:
Если просить будешь, то мне и тебе рядом идти нельзя. Живо сцапают.
Да надо бы посбирать. Я сегодня совсем при пиковом интересе. Все копейки да копейки. А в утробе за весь день сегодня только два мерзавчика.
Ну так иди вперед, а я повременю и пойду сзади. Я просить не буду. Чего тут! И на выпивку, и на закуску, и на ночлег есть. А дойдешь до Апраксина переулка жди меня на углу. Там и казенка есть, и закусочная есть, проговорил Чубыкин.
Они разъединились до Апраксина переулка, и, когда вновь встретились, Скосырев объявил:
Двадцать шесть копеек вышедший из больницы-то на ночлег себе настрелял, пока по Садовой-то шел. Эх, хорошо бы в баньку-то перед ужином-то! Давно грешные кости пара не видали! вздохнул он.
А рубашонка есть, чем смениться? спросил его Чубыкин.
В том-то и беда, что нет. Кабы была другой разговор.
Ну так погоди до завтра. Назавтра я себе дядю-су-ровщика Осипа Вавилыча оставил. Завтра я с дяди, может статься, бельишка сорву: пару рубах да порты. Тогда и в баню сходим. Попариться действительно важно.
А дашь мне перемениться?
Стреляй хорошенько, старайся, так перекупишь у меня. Я не подорожусь, если две смены себе выпрошу. Куда мне с обузой-то? Люди мы походные, странные. Где день, где ночь вот и сутки прочь. Ах да вспомнил Чубыкин. Сегодня я от дядиных приказчиков слышал, что дядя меня от пьянства лечить сбирается. Потеха, да и только!
Надсадишься, если уж нас-то лечить начать! засмеялся Скосырев. Меня лечили, в больнице лечили, но из больницы-то я вышел, так еще пуще А ведь я думал, что ты уж виделся с дядей-то, прибавил он.
Говорю, что к завтрему дядю приберег.
Кто ж тебе валенки да спиньжак пожертвовал и в рукавицы принарядил?
А это шорник один, купецкий сын, когда-то мы с ним вместе гуливали. Его подковал.
Вот поди ж ты! У него и шорники есть знакомые, и суровщики, и бакалейщики! воскликнул Скосырев. А что у кутейника есть? Вот хоть бы до меня коснуться. Сегодня пошел к вечерне дядю повидать. Протопоп он. Встал я в ограде, около входа в ризничью Стою жду Показался он идет Я к нему под благословение. Благословил и принялся мне наставление читать. Уж он меня ругал, ругал. Слушал я, слушал. Кротко стоял Но вдруг как примусь от него бежать. Так и убежал без оглядки.
Так без денежной милости и убежал?
Какая тут денежная милость! Я рад, что так-то убежал. Он стоит в ограде. Костылем стучит. Я рад, что не сокрушил он мне ребра и чресла.
Чубыкин и Скосырев остановились перед лавкой. Чубыкин вытащил из кармана штанов пустую полубутылку и сказал:
В обмен пойдет.
VIII
Бутылка водки была прямо из горлышка братски распита на улице, около винной лавки, где тротуар был усеян пробками от стеклянной посуды, и через несколько минут Чубыкин и Скосырев сидели в закусочной лавке и жадно ели большую астраханскую селедку, нарезанную на куски и политую уксусом.
Важно солененького-то говорил Скосырев, прожевывая кусок.
Лучше закуски и на том свете не надо! откликнулся Чубыкин, шамкая губами. И как она, проклятая, в охоту после вина съедается, так это просто удивительно! похвалил он селедку.
Голландцы, говорят, ее выдумали. Им честь и слава!
Да не эту. Что ты, отче Варсанофий! Та голландская, та особая статья.
Серапион, а не Варсанофий, поправил Чубыкина Скосырев.
Один черт! махнул рукой Чубыкин, взял сельдяную голову и начал ее высасывать. Та голландская, бывает еще шотландская. Я знаю, я ведь торговал у отца этим товаром. А это наша русская, матушка-астраханка.
Правильно. Да астраханку-то наши русские у голландца собезьянничали вот я об чем стоял на своем Скосырев. А что вот давеча ты меня назвал: отче То знаешь, что я тебе скажу, товарищ милый? Может быть, я и настоящим отче был бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Ведь я тоже из-за любви погиб.
Ну-у уж ты наскажешь!
Золоторотческое тебе слово мое, воскликнул Скосырев и продолжал: Провозглашал я бы теперь «Благослови, владыко», если бы не любовь моя треклятая. В семинарии я учился неважно, но голос был у меня обширный, и пел я в хору певчим. Бас был на удивление Но уж от ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконец и прощать было нельзя. Убежал я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумам попался в часть. Привели и водворили. Составился синедрион, и меня, раба божьего, вон.
Порядок известный, кивнул ему Чубыкин, придвигая к себе миску щей и взявшись за ложку.
Скосырев уже хлебал свои щи, дуя на ложку. Хлебнув несколько раз, он начал опять:
А я сирота. Куда деться? Один дядя по матери. Пришел к нему. А у него своих детей куча и мал мала меньше. «Иди, говорит, на все четыре стороны, а я тебе не кормилец». Приютился я в уголке и стал по церквам петь, певчим. Заработок плохонький жизнь впроголодь А вижу я, что один товарищ мой тенорок и тенорок-то плохонький живет припеваючи, каждый день и сыт, и пьян, а оттого, что днем-то у него заработка по церквам, а по ночам он в другом хору в красной рубахе шелковой и плисовых шароварах в увеселительном заведении распевает. Я к нему: «Друг, нельзя ли устроить и меня тоже?» «С удовольствием». И поместил он меня Стал я уже малороссом. В белой малороссийской рубахе и в серой бараньей шапке стал петь. Скосырев остановился и стал опять хлебать, а затем возобновил прерванный рассказ: Поем. Хор из мужчин и женщин. Бабеночки у нас прелесть. Голосков нет, но на подбор со смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, так уж совсем кралечка писаная.