Теперь моя теория о том, что это могла быть месть, имеет некоторые основания под собой, но я должен изучить его досье дальше.
Из родственников никого в живых не имел, жил в квартире, в которой был убит, ровно после отсидки, то бишь пару лет. Тесный контакт с соседями не имел, со времен своей пиковой преступной активности, со всеми, так или иначе, повязанных общим делом с ним, контакт не поддерживал, и в сухом остатке выходит так, что Оливер Тамгон был тихоней после тюрьмы, и как-то либо замеченным был, лишь в свои лучшие годы, потому судя по всему копать придется еще глубже, чтобы вызнать убийцу.
Я закрыл папку, отложил ее в сторону и достал из внутреннего ящика стола вишневую настойку, налил ее в стопку и мигом опустошив, облокотился об кресло, задумался: Перво-наперво нужно вновь будет обследовать место преступления, без чьего либо вмешательства, во-вторых узнать точную причину и время смерти жертвы, но не ясно куда отправили труп, в наш или 12 участок. В-третьих, я должен буду опросить соседей Тамгона, они наверняка должны были быть осведомлены о том, что делал Оливер все эти годы, пока жил в Тонгойке, ну и в-четвертых, обстоятельства на протяжении дня покажут, что делать дальше.
Я вновь открыл настойку и налил в стопку, опустошив которую, пододвинул с угла стола пепельницу, с выгравированным на дне лицом Тонгоевым, сохранившиеся спустя столько времени, открыл ящик с другой стороны стола и достал сигареты, что пахли кофе. Само по себе кофе я не любил, однако его запах в сигаретах был что-то с чем-то, и легким движением пальцев открыл бензиновую зажигалку, которую в момент же и зажег, подкуриваясь и сладко затянувшись болью воспоминаний, которые держал в своих легких до момента, пока не почувствовал, что закашляю и с тяжестью между ребер выдыхал в темный потолок, покуда из освещения в моем пространстве была только настольная, желтушная лампа и частый свет в вечерне-ночном окне, позади моего рабочего места, которое почти всегда было зашторено жалюзи, но тем не менее сквозь полосы проблескивали фонари мото-карет и автобусов. Толкнувшись на кресле в сторону, я повернулся в сторону окна, рассматривая через жалюзи разный блеск света, в общей кучи наступившей вечерней тьмы. Я снова затянулся и дымка, что будто текла через мой нос и рот, заполонила мои закрывающиеся глаза.
На момент отключившись, я вновь разинул свой взор, и передо мной опять всплыло то самое кафе и «она» на ее лице виднелась толика беспокойства, но общий фон ее лица составляла грусть.
Вив, я больше тебя не люблю. С каждым промолвленным словом она говорила все тише, перейдя вовсе на шепот с последним словом.
Я опешил, обомлел, впал в прострацию. Раньше я думал, что же ощущают маньяки, что безумно творят ужасные вещи, не давая себе отчет, что они делают. В этот момент я прочувствовал это ощущение пропасти, как мир вокруг рушиться и человек, что сидит напротив тебя, остается в твоих глазах, даже закрыв их, как когда смотришь на обжигающий свет солнца или лампы, в ушах отпечатываются слова на повторе.
Ты пытаешься быть со мной и преуспевать на работе, но в действительности я не ощущаю тебя как раньше. Слушая это, я молил богов низвергнуть в меня тысячу молний, всадить в мою разрывающуюся от боли голову всю обойму пистолета у меня в кобуре под боком, но лишь бы не слышать ее голоса. Я не потеряла чувства к тебе, я от них устала. Я оплачу за себя чай, но пока ты будешь на работе, я соберу свои вещи и съеду, чтобы не мозолить твои серые, потускневшие глаза. Она встала из-за столика, оставила рядом со своей кружкой купюру и пару монет, и просто ушла, сохраняя на лице безмятежность.
Каждый день, спустя несколько лет, я вспоминаю то утро, после которого я панически навзрыд кричу, как будто с возрастом наоборот все ухудшалось, упиваясь всеми возможными средствами, чтобы вырубиться и не видеть ничего, кроме тьмы. Даже закрыв глаза и сидя в своем кабинете, я видел ее грустное лицо, слышал ее дыхание и слова, что ранят сильнее любой пули или удара в лицо.
Сквозь закрытые глаза потекли слезы, капающие на пожелтевшую, от долгого ношения, рубашку, и я всхлипывая открыл глаза, утирая слезы низом рубахи, отвернулся от окна к столу, вновь наливая себе настойку, от дрожащих рук проливая несколько капель на стол, и выкуривая сигарету одну за другой, с летящим на себя пеплом, выключил свет настольной лампы, прекратив ее притворное существование ложной звезды, ненастоящего света, отдающее от себя едва ощущаемою теплоту радиации, разделявшую мою внезапную кончину, от переизбытка желтого излучения, одним лишь запыленным и хрупким стеклом.
Наверняка мои товарищи по службе слышали, как стучала стопка по столу, как еле-еле слышно, но все же всхлипывал 49-летний одинокий старик и выл в себя, стараясь не издавать звуков, держась за сердце, скрючивался от боли в кресле, боясь и тоскуя по «ней». Я оставался ночевать в своем кабинете, порой засыпая прямо за столом, забывал нарочно о своей квартире, потому что ее интерьер напоминал о прошлом с «ней», но за мной всегда присматривал Майкл, заходя ко мне в кабинет по окончанию рабочего дня, разделяя и выслушивая мою скорбь, оставался до глубокой ночи, разговаривая со мной, пока я не вырублюсь, чтобы не дай бог чего не приключилось и не пришло чего дурного в голову мне сделать с собой.
Пьяным мне всегда было интересно послушать о семье Майкла, о его жене и детях, о их бытовухе и ссорах, примирениях и заботе друг о друге. Он понимал, почему мне хотелось слышать этого от него, и не задавал лишних вопросов. Он был для меня лучшим другом и единственной семьей.
Такого амбала, как я не останавливали осыпавшие со всех сторон грады пуль или толпа разъярённых преступников, но «она» была моей ахиллесовой пятой, и знание об этой слабости было у немногих людей, однако это был круг доверенных лиц, но если бы об этом узнал кто-то, кто имел бы против меня злые помыслы, эта информация в его руках значилась бы ядерным оружием, против которого я бы не выстоял, потому я перестал заводить какие-то глубокие знакомства, в особенности с противоположным полом.
Вытирая сопли и слезы, уже изрядно напившись, я закрыл допитую и опустошенную до последней капли полностью бутылку настойки, убрав ее под стол и посмотрев на часы, что были над дверью, понял, что рабочий день подходил к концу и поднявшись еле как из-за стола, рухнулся на маленький диванчик, закрывшись плащом, ожидая следующего дня.
*Eztudier Hart от фринийного «Изучать искусство»
Глава II
«Не запылённые»
Сквозь сон я слышал скрип двери, несколько громких шагов и голос: «Ну хоть сам уснул», и закрытие двери. Я не спал, наверное, мне так казалось, однако мой чуткий слух за столько лет работы ищейкой даже во время крепкого сна позволял мне распознать что происходит рядом не всегда мне это было на руку, в особенности, когда с шести утра ты мог расслышать как соседи через два этажа сверху начали сверлить свою стенку для сверления, иначе я никак по-другому не мог назвать это место, где они все время что-то сверлят. Тем не менее, пускай я и не мог открыть глаза от наступившей слабости и усталости от алкоголя, уснуть я все никак не мог, поэтому повалявшись еще немного, я рывком дернул сам себя с удобного диванчика, и огромная, бесхозная туша гнилого мяса свалилась с громким возгласом от боли на скрипящий пол. Боль помогала мне прийти в себя, потому мне приходилось иногда себя не сильно, но все же калечить, чтобы заставить тело работать как мне нужно, и поднимаясь, хватавшись одной рукой за диванчик, я сел на него, схватился за голову руками и дал себе пощечины, чтобы отойти от алкоголя как можно скорее, и метнув не ясный взгляд на часы над дверью, увидал что там, неожиданно для себя, около четырех часов утра, а значит у меня было предостаточно время для опохмеления и подготовки к работе. Резко встав с дивана, сам того не ожидая, меня повело в сторону, и я чуть ли не повалился на шкаф с комплектами одежд и орудий. Поправившись, я посмотрел сквозь потрескавшееся стекло шкафа на одежду, и подумал, что стоило бы поменять наконец-то-таки свое пропитанное потом одеяние на себе, и открыв шкаф, взял оттуда рубашку с брюками, пошел пока что в старой одежде до раздевалок с душевыми, чтобы там помыться.