Мама перебрала вина. Это во-первых. Во-вторых, Никколо после закусок сразу поднялся и на целую вечность закрылся в туалете. С этого момента мы и начали привлекать всеобщее внимание: когда мама принялась развязно хохотать и выкрикивать скабрезные анекдоты, а Никколо вернулся из туалета белей бумаги, едва держась на ногах.
Папа все понял.
Дорогая, не пей больше, пожалуйста, спокойно сказал он маме.
Дай мне повеселиться! возмутилась она. Хоть раз в жизни!
Когда Никколо уселся за стол, отец наехал и на него:
Ты меня серьезно беспокоишь.
Но поскольку тот не отреагировал, отцу пришлось вновь переключиться на маму:
Аннабелла, ты говорила, что он только иногда позволяет себе косяк-другой. А по-моему, ситуация уже вышла из-под контроля и пора обратиться к специалисту.
При упоминании специалиста мама и Никколо одновременно замерли и тут же разразились хохотом. Они смеялись едва ли не складываясь пополам. Теперь весь ресторан смотрел на нас. Папа побледнел. У меня за грудиной росла тревога. Я перестала жевать. Никто из нас больше не ел. Мама снова потянулась за бокалом пить.
Не думаю, что это смешно, попытался вернуть порядок отец. Наркотики вызывают тяжелые последствия, угнетают когнитивные способности. Он на тон повысил голос: Никколо ставит под угрозу свое будущее, а ты от меня это скрываешь.
Мама попыталась взять себя в руки, силясь придумать достойный ответ. Было видно, как она роется у себя в голове в поисках какой-нибудь подсказки, подходящего слова; хоть чего-то эффектного, пусть и без особого смысла, только бы на итальянском. Она старалась, но смогла лишь разразиться очередным приступом смеха.
Какой ты зануда, Паоло! Он же подросток, в его возрасте естественно нарушать правила.
А в твоем возрасте? Застарелая обида отца, хранившаяся под замком в дальнем закутке, выплыла на поверхность и взяла управление в свои руки. Ты всегда такая была легкомысленная, эгоистичная, незрелая. Сколько я тебя помню. Но тебе уже сорок два, Анна.
Да брось, пойдем лучше где-нибудь любовью займемся. Мама оглянулась по сторонам, словно и вправду подыскивая место. Потом подмигнула ему: Сразу успокоишься.
Папа посмотрел не на нее, а на меня. Серьезно, смущенно. Я, кажется, с трудом смогла сдержать слезы. Мы были похожи, да. Единственные трезвые за этим столом. Самые одинокие. Ноль и единица, как объяснит он мне потом, зимой, когда мы останемся с ним в Т. вдвоем, это фундамент цифровой революции. Пустое и полное. Тебя нет ты есть. Можешь на меня рассчитывать не можешь. Мама и Никколо представляли собой ноль: небытие, обернувшееся в моей душе разочарованием. Но они оставались моей опорой.
Думаю, нам лучше уйти, заключил отец.
Почему это? Мы еще основное блюдо не съели. И я хочу посмотреть салют.
Никколо нужно отвезти проспаться. А то и в неотложку.
С какой стати, если с ним все прекрасно!
Мой брат отрубился, но время от времени выныривал на поверхность. Что-то нес в бреду. Мама продолжала кричать, жестикулировать, устраивая шоу. Все смотрели на нас еще пристальнее. Включая идеальную семью за центральным столом, все члены которой элегантно обернулись, сочувствуя другой семье несчастливой, разрушенной. Моей.
Я позволил тебе погубить наших детей! Папа тоже потерял контроль. Надо было мне оспорить решение суда ты даже о себе не можешь позаботиться, а уж о других тем более. Я пересмотрю все соглашения, грозил он в ярости, и не дам тебе превратить в клоуна хотя бы ее. Тут он указал на меня.
Я была уверена, что во всем виновата я.
Зачем же ты говорил, что любишь? Мама разразилась слезами. Что не забывал меня, что Она не смогла закончить мысль. Свинья!
Любовь это ответственность. Посмотри на них, посмотри, во что ты их превратила!
Мама нащупала нас взглядом сквозь алкогольные пары. Сначала Никколо, потом меня. От этого взгляда мне стало больно. Что в нем было? Вроде бы ничего. То есть лучше бы там действительно ничего не было. Но я увидела в нем привязанность и любовь, которая проявлялась совершенно непредсказуемо, анархически, чрезмерно, раскачивая меня словно на качелях. И никакой ответственности. Никогда.
Мама собралась с мыслями, с силами, поправила волосы.
А ты где был? бросила она. Ее макияж расплылся, на платье капали черные слезы. Недоволен результатом? Он тебе не нравится? А сам-то ты что сделал? Я их кормила, провожала в школу, ставила градусник в задницу, сдавала их сама себе по выходным. Я их целовала, давала пощечины, поддерживала, любила. А ты в университете карьеру делал. Подлец!
Отец напряженно застыл с салфеткой в руке. Стиснул ее так, что она начала крошиться. Я различила в выражении его лица чувство вины, несправедливости, бессилия. Он уже открыл рот, собрался защищаться, но в этот момент подошел официант и неловко спросил:
У вас все хорошо?
Я вскочила, опрокинув стул. Со слезами на глазах, в этом платье, которое мешало ходить, я, под жалостливыми взглядами окружающих (вероятнее всего, хотя не знаю точно, потому что от стыда закрыла лицо руками), спотыкаясь, выбежала наружу.
Дети. В поисках убежища я наугад пошла вдоль набережной. Виноваты всегда дети. Мне хотелось провалиться в какую-нибудь дыру и исчезнуть. Я перелезла через парапет и оказалась на темном и пустом участке пляжа, вдали от костров, гитар и чужого счастья.
Я села на песок, обняв колени, и продолжала рыдать. Потому что родители, как мне кажется, никогда бы не ругались и не расставались, если бы не дети.
Я хотела умереть. В здравом уме и трезвой памяти. Никто не может выжить без семьи, а у меня семьи не было. Я ее не заслужила. Никакого будущего впереди я не видела; только море.
Погрузиться туда, как Вирджиния Вульф, мелькнула мысль. Вернуться назад, не двигаться больше, не разговаривать, не дышать; повернуть все вспять и остаться внутри, привязанной к морскому дну.
Кто-то положил мне руку на плечо.
* * *
Это была она.
Когда я подняла голову и увидела ее, то обомлела. Страдающий бессонницей старик, или злодей, или отец, побежавший меня искать, я ожидала кого угодно, но только не девочку из семьи за центральным столом.
Не плачь, сказала она мягко, с белоснежной улыбкой. На щеках ямочки мне захотелось тут же протянуть руку и провести по ним пальцем; они то появлялись, то исчезали от движения губ. Луна подсветила ее серебристым светом. Эта девочка улетела со своей планеты, чтобы познакомиться с моей.
Они помирятся, заверила она меня. Соврала.
Потом сняла босоножки, уселась рядом, погрузив в песок босые ступни с покрытыми красным лаком ногтями. Я мерзла, и она, заметив это, взяла мою руку в свои.
Как это так? безмолвно спрашивала я ее. Ты оставила свою великолепную семью, чтобы прийти ко мне в эту темноту? Бессмыслица какая-то.
Я тебя понимаю, ответила она. Мои на публике никогда бы такую сцену не устроили, а дома пожалуйста: закрыли все окна, и никто не знает, что там происходит.
Но они хотя бы на людях не ругаются, возразила я. Это уже что-то.
А что, мы с братом и сестрой не люди, что ли? В нашем присутствии они кричат друг другу: «шлюха», «бабник», обзываются по-всякому, и плевать им, что мы все это видим. А вот перед другими все должно быть пристойно.
Ее волосы были собраны в конский хвост, в ушах покачивались изумруды точь-в-точь как ее сверкавшие в темноте глаза. В выражении лица таилась какая-то загадка: вот сейчас оно кажется грустным, а через секунду уже торжествующим.
Ты хоть из дома выходишь спокойно, никто с первого взгляда не назовет тебя дочерью психов, выплеснула я. Не нужно всегда и везде сгорать со стыда в «Автогриле», в ресторане. Ты свободна.
Я притворяюсь.
Мне это показалось правильным: гордо скрывать бушующие внутри чувства. Казаться лучше всех. Кому какое дело до правды?