А Сакен стоит передо мною и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
В Писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
А мне только спать хочется.
Никак нет, говорю, я ни в кого не влюблен.
Жениться не намерены?
Нет.
Отчего?
У меня слабый характер.
Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, вы боитесь женщин да?
Некоторых боюсь.
И хорошо делаете! Женщины суетны и есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
Я сам боюсь быть обманщиком.
То есть Как?.. Для чего?
Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
Почему? Боитесь несходства характеров?
Да, говорю, женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
А вы ей докажите.
Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
А вы и споров не любите?
Терпеть не могу.
Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
Не думаю.
Почему? Почему не думаете-то? Почему?
Призвания нет.
А вот вы и ошибаетесь прощать обиды, безбрачная жизнь это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго
Я мяса совсем никогда не ем.
А зато у них прекрасные рыбы.
Я и рыбы не ем.
Как, и рыб не едите? Отчего?
Мне неприятно.
Отчего же это может быть неприятно рыб есть?
Должно быть, врожденное моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
Нет, пойдете, таких, которые и рыб не едят, очень мало! Вы схимник! Я сейчас напишу.
Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
Глава четырнадцатая
Сакен наморщился..
Это, говорит, вы Библии начитались, а вы Библии-то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна, это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
«Господи! думаю. Что же это за мучитель такой!»
И говорю ему:
Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать.
А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
Милый друг! вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
Да, отвечаю, непонятно!
Чувствую, что мне теперь все равно, что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, и потому инстинктивно ответил:
Непонятно.
Ну так помолимся, говорит, вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон Я начинаю.
Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: «Совет превечный открывая тебе»
А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.
Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, «первообразы кипят, клокочут зиждящие силы». А потом и не помню уже ничего.
Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
Что это такое за место? заспал и запамятовал.
Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: «Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется» Потрогал его ничего парной, теплый, и смотрю и он просыпается и шевелится И тоже сел на ковре и на меня смотрит Потом говорит:
Что вижу?.. Фигура!
Я отвечаю:
Точно так.
Он перекрестился и мне велел:
Перекрестись!
Я перекрестился.
Это мы с вами вместе были?
Да-с.
Каково!
Я промолчал.
Какое блаженство!
Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
Видели, какая святыня!
Где?
В раю!
В раю? Нет, говорю, я в раю не был и ничего не видал.
Как не видал! Ведь мы вместе летали Туда вверх!
Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
Как вниз!
Точно так.
Вниз?
Точно так.
Внизу ад!
Не видал.
И ада не видал?
Не видал.
Так какой же дурак тебя сюда пустил?
Граф Остен-Сакен.
Это я граф Остен-Сакен.
Теперь, говорю, вижу.
А до сих пор и этого не видал?
Прошу прощения, говорю, мне кажется, будто я спал.
Ты спал!
Точно так.
Ну так пошел вон!
Слушаю, говорю, но только здесь темно я не знаю, как выйти.
Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
Zum Teufel![3]
Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
Глава пятнадцатая
Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое Перебирал я, перебирал, что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
Как же, отвечаю, мы молились.
Вместе в блаженные селения парили?..
То есть как это вам доложить
Да, вы большой политик! Знаете, вы и достигли, вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
Я, говорю, пенсию не выслужил.
Ну, уж это теперь расчислять поздно, уж от него пошло представление, а ему не откажут.
Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
Ничего, говорили, мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
Тоже доброжелатели!
А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту господку купил Невелика господ-ка, да добра Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты Видна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверывся да говорю ей:
Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тобитакэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от Бога показано, а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
Она встала подобрала Катрю в тряпочки и пишла каже:
Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!