Я тут вчера внёс в жизнь немного разнообразия, сказал над ухом Петруня, уже голый, обернутый в полосатую простыню. Поэтому хорошо бы послать какого-нибудь парня за пивом.
Ты что! Какое пиво? Это всё равно, что в церкви глазки строить! Баня оплот ислама, можно сказать. А баня на базаре оплот вдвойне! и неожиданно само собой у Андрея добавилось: Это тебе не московская пошлая сауна какая-нибудь.
Да я так просто мысль залетела, отступил Петруня.
В первом зале, круглом и сводчатом, скопились старики и дети, визг стоял непереносимый. Мда, патриции и султаны В следующей парной, где жарче, полосатых простыней было, слава богу, меньше. Щёлкая по полу деревянными шлёпанцами, Андрей и Петруня прошли к чёрт знает, как её назвать вроде как раковине, и железными мисками вычерпали оставшуюся после кого-то мутную воду.
И чего они не сделают у каждой такой лохани нормальный слив? сказал Петруня. Я понимаю: средние века, технологические сложности и всё такое прочее. Но сейчас-то!
Потому что тогда это будет уже не арабская баня.
Петруня понял, что проиграл этот раунд, глаза у него заездили, и он сгладил поражение, пробормотав:
Придумали себе тоже, понимаешь сегедов труд.
Из тесной ниши волнами рвался пар, оседая на заплаканных изразцах. Петруня пошел туда постоять, отмякнуть, вернулся и сообщил:
В нашей родной парилке всё равно лучше.
Тем не менее, он, как настоящий араб, стыдливо отвернув край простыни, долго плескал себе плошкой на сакраментальные места.
Конечно баня, конечно арабская, понимаю, говорил он при этом, Но где сабли, фески, ятаганы? Где покуривание гашиша в чалме?.. и потом, намыливая голову шампунем: Почему здесь разрешают эту экологически вредную химию с французским названием? Вместо нее должен быть массаж, негр скакать по мне, как обезьяна Восток измельчал, он гибнет, как погибли мы
Почему это мы погибли? искренне удивился Андрей, стоя в пене, с закрытыми глазами, отчего разговор шёл как бы по телефону.
Я не в прямом смысле, мой друг. Мы погибли как характер,
как идея. Это же ясно, как божий дар.
Ты меня пугаешь, Петруня.
Не преувеличивай. Тебя это не печёт, ты уже ближе к поколению эпохи призов за телекрасоту Хотя натура человеческая непредсказуема. Сегодня тебя спросят: чего ты хочешь больше всего на свете? Ты скажешь: попасть во-он с той крошкой после кораблекрушения на необитаемый остров. А через пару дней окажется, что твоя самая большая мечта сыскать на этом самом острове щипцы, чтобы постричь ногти на ногах.
Слушай, восхитился Андрей, тебе же надо в философы. Такие ловкие демагоги всегда в ходу.
К его удивлению, Суслопаров сказал совершенно серьёзно:
Я об этом думал. Да видишь ли, оказалось, что всё уже придумано тысячи две лет тому назад. Им тогда было просторней мыслить. Тысячи две лет назад я, пожалуй, был бы среди них.
В общем: "Скучно жить на этом свете, господа"?
Видишь, даже это уже придумали.
Суслопаровский язык, размякнув от банной влаги, всё лепечет и лепечет, проникаясь жалостью к самому себе:
Кому в наше время, по большому счету, нужны философы и пророки? Если даже завтра объявится один такой, с патентом от природы видеть на сто лет вперёд, и начнёт убеждать тебя, например, что через год ты будешь чистить ботинки какому-нибудь императору Северного Полюса ты ему поверишь? Кто ему поверит?.. Пойдем, старик, отдохнем от горьких грёз европейца на вытертых коврах умирающего Востока
Наступает самый приятный акт ритуала, и три служителя уже ждут, чтобы, суетясь, заменить мокрую простыню на бедрах на новую, сухую, причём так, что клиент даже на мгновение не почувствует себя голым; мокрую смачно шлёпают в руки мальчику, срывая у него с согнутого локтя еще одну сухую, в которую заворачивают плечи.
Превратили нас в пиратов каких-то, бурчит Петруня, когда голову ему закручивают голубым полотенцем.
Больше смахивает на новорожденных, вяло возражает Андрей.
А дальше в зал, на те самые вытертые ковры, о которых говорил Петруня и которыми закидан помост, на него поднимаешься, ощущая усталость и величие, и тут же снова появляются зеленые рубашки под чёрными жилетами, помогают сесть на топчан и ловко ставят рядом столик крошечный, как все удовольствия в этой жизни. Однако прежде тело придавливают покрывалом, убивающим желание не только двигаться, но и думать, потому что тяжелая парча впитала столько сладостной рахат-лукумной тяжести бессильных восточных грёз, столько неправдоподобного неверия в законы людского бытия Нет, Петруня, Петруня, всё-таки Восток жив. Ты мудр, Петруня, но мудрость твоя европейская, или почти европейская, твёрдо помнящая об округлости Земли и о вращении электронов. Твоя мудрость разбита на главы и слишком хорошо знает, что молекула сахара, как и молекула желчи, состоит из тех же самых атомов углерода и водорода. Конечно, Петруня, ты прав в том, что уже трудно увидеть настоящую чалму, и что железные лейки душей в предбаннике хаммама3 отвратительный признак нашего техничного века. Но всё-таки ты рано разделался с Востоком, с его многослойной, капризной душой, где живут, не мешая друг другу, сладкая страсть к беспредельной роскоши и мучительная тоска по нищей нирване; где в чешуе легенд о свободе змеится наслаждение рабством; где трусливая покорность нафарширована фатальным безразличием к судьбе. А ведь душа это главное, Петруня, а не ятаганы и не гаремы, и она неистребима, как и твоя, которую я не берусь описывать, потому что она слишком похожа на мою собственную
Закрученные усы черных жилетов склоняются и почти шепчут с нежным обещанием рая:
Чаю?
Чаю, чаю, и поскорее, потому что сверху, из-под купола снова просачивается холодный космос одиночества, и только чай, и журчащий фонтан, и нарочно запутанная золотая вязь на черном коленкоре защитят этот картонный домик раскрашенного игрушечного Востока и всех, кто в нём, от большого ехидного мира, чересчур требовательного, как учитель чистописания.
Лубочный Антар с круглыми глазами упрямо скачет на чёрном коне по нежно-салатовой пустыне. Петруня интересуется:
Это кто, Андрюш?
Это Антар, арабский Илья Муромец, жил в Йемене.
Это ж далеко, Йемен, да?
Порядочно.
А почему тамошний их герой в сирийской бане?
Так везде же был один халифат.
А вроде как у нас. Ясно. А потом что?
Распался.
Ясно. Как "Битлз".
А вот и принцесса Абла, печальноокая возлюбленная Антара, на красном коне на другой стене вечно им скакать и не доскакать друг до друга
Когда поблизости опять объявился чёрный жилет, Андрей спросил:
Это у вас что настоящий Ат-Тинауи или копия?
Настоящий, месье. Абу Субхи. Подлинный.
Вот так. Жил человек в нищете, всю жизнь рисовал, и пылились его картиночки на чердаке, а как помер оказался непревзойденным классиком. Везде человечество разводит пиросманщину. Знал бы ты, Петруня, сколько эти картиночки сейчас стоят.
Но Петрунин мозг уже деятельно шествовал дальше.
Что-то, Андрюш, после этой бани резко упало давление пива в организме.
Это была его неразменная острота.
Не пивное у меня настроение, Петруня.
Это так всегда спервоначала кажется. Брось червя сомнения!
Поздно, поздно, Петруня! Чай выпит, струны восьмиугольного фонтана, уставленного цветочными горшками, дрожат перед глазами, наигрывая андалузские аккорды, и это уже как будто совсем другой фонтан, без горшков, а за ним всплывает большое окно в стеклянную клетку a la Montparnasse, да и весь остальной угол улицы под названием "Нофара" с чужим, мопассановским, фонарём в меру уродливое дитя искусственного парижского осеменения, хотя Салех Ахмад Рибат совсем не по-парижски выскакивает наружу из своей кофейни в одной полосатой рубашке под дождь навстречу самым достойным гостям, и Абу Махмуд, а может, даже Абу Али Шахин, если еще не умер последние сказители Дамаска, сидя на возвышении над всеми, тянут бесконечную балладу о бесконечных подвигах того же Антара и другого великого народного героя Абу Зейда аль-Хиляли, то есть про то, как вырубают под корень царства, протыкают львов и увозят красавиц и мало кто слушает, но голос скользит по лицам солнечным бликом, по мужским лицам, исключительно по мужским, других тут нет, разумеется