5
Князь Гальцин, подполковник Нефердов, юнкер барон Пест, который встретил их на бульваре, и Праскухин, которого никто не звал, с которым никто не говорил, но который не отставал от них, все с бульвара пошли пить чай к Калугину.
Ну так ты мне не досказал про Ваську Менделя, говорил Калугин, сняв шинель, сидя около окна на мягком, покойном кресле и расстегивая воротник чистой крахмальной голландской рубашки, как же он женился?
Умора, братец! Je vous dis, il y avait un temps où on ne parlait que de ça à Pètersbourg[4], сказал, смеясь, князь Гальцин, вскакивая от фортепьян, у которых он сидел, и садясь на окно подле Калугина, просто умора. Уж я все это знаю подробно. И он весело, умно и бойко стал рассказывать какую-то любовную историю, которую мы пропустим потому, что она для нас не интересна.
Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто за фортепьянами, казались совсем другими людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, и особенно Калугин и князь Гальцин, очень милыми, веселыми и добрыми ребятами. Разговор шел о петербургских сослуживцах и знакомых.
Что Масловский?
Который? лейб-улан или конногвардеец?
Я их обоих знаю. Конногвардеец при мне мальчишка был, только что из школы вышел. Что старший ротмистр?
О! уж давно.
Что, все возится с своей цыганкой?
Нет, бросил, и т. д. в этом роде.
Потом князь Гальцин сел к фортепьянам и славно спел цыганскую песенку. Праскухин, хотя никто не просил его, стал вторить, и так хорошо, что его уж просили вторить, чему он был очень доволен.
Человек вошел с чаем со сливками и крендельками на серебряном подносе.
Подай князю, сказал Калугин.
А ведь странно подумать, сказал Гальцин, взяв стакан и отходя к окну, что мы здесь в осажденном городе: фортаплясы, чай со сливками, квартира такая, что я, право, желал бы такую иметь в Петербурге.
Да уж ежели бы еще этого не было, сказал всем недовольный старый подполковник, просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то видеть, как каждый день бьют, бьют и все нет конца, ежели при этом бы жить в грязи и не было бы удобств.
А как же наши пехотные офицеры, сказал Калугин, которые живут на бастионах с солдатами, в блиндаже и едят солдатский борщ, как им-то?
Вот этого я не понимаю и, признаюсь, не могу верить, сказал Гальцин, чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, cette belle bravoure de gentilhomme[5], не может быть.
Да они и не понимают этой храбрости, сказал Праскухин.
Ну что ты говоришь пустяки, сердито перебил Калугин, уж я видел их здесь больше тебя и всегда и везде скажу, что наши пехотные офицеры хоть, правда, во вшах и по десять дней белья не переменяют, а это герои, удивительные люди.
В это время в комнату вошел пехотный офицер.
Я мне приказано я могу ли явиться к ген к его превосходительству от генерала NN.? спросил он, робея и кланяясь.
Калугин встал, но, не отвечая на поклон офицера, с оскорбительной учтивостью и натянутой официальной улыбкой спросил офи-цера, не угодно ли им подождать, и, не попросив его сесть и не обращая на него больше внимания, повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посередине комнаты, решительно не знал, что делать с своей персоной и руками без перчаток, которые висели перед ним.
По крайне нужному делу-с, сказал офицер после минутного молчания.
А! так пожалуйте, сказал Калугин с той же оскорбительной улыбкой, надевая шинель и провожая его к двери.
Eh bien, messieurs, je crois que cela chauffera cette nuit[6], сказал Калугин, выходя от генерала.
А? что? что? вылазка? стали спрашивать все.
Уж не знаю сами увидите, отвечал Калугин с таинственной улыбкой.
Да ты мне скажи, сказал барон Пест, ведь ежели есть что-нибудь, так я должен идти с Т. полком на первую вылазку.
Ну, так и иди с богом.
И мой принципал на бастионе, стало быть, и мне надо идти, сказал Праскухин, надевая саблю, но никто не отвечал ему: он сам должен был знать, идти ли ему, или нет.
Ничего не будет, уж я чувствую, сказал барон Пест, с замиранием сердца думая о предстоящем деле, но лихо набок надевая фуражку и громкими твердыми шагами выходя из комнаты вместе с Праскухиным и Нефердовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа». «До свиданья, господа! еще нынче ночью увидимся», прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.
Да, немножко! прокричал юнкер, который не разобрал, что ему говорили, и топот казачьих лошадок скоро стих в темной улице.
Non, dites moi, est-ce quil y aura véritablement quelque chose cette nuit? [7] сказал Гальцин, лежа с Калугиным на окошке и глядя на бомбы, которые поднимались над бастионами.
Тебе я могу рассказать, видишь ли, ведь ты был на бастионах? (Гальцин сделал знак согласия, хотя он был только раз на четвертом бастионе.) Так против нашего люнета была траншея, и Калугин, как человек неспециальный, хотя и считавший свои военные суждения весьма верными, начал, немного запутанно и перевирая фортификационные выражения, рассказывать положение наших и неприятельских работ и план предполагавшегося дела.
Однако начинают попукивать около ложементов. Ого! Это наша или его? вон лопнула, говорили они, лежа на окне, глядя на огненные линии бомб, скрещивающиеся в воздухе, на молнии выстрелов, на мгновение освещавшие темно-синее небо, и белый дым пороха и прислушиваясь к звукам все усиливающейся и усиливающейся стрельбы.
Quel charmant coup doeil![8] a? сказал Калугин, обращая внимание своего гостя на это действительно красивое зрелище. Знаешь, звезды не различишь от бомбы иногда.
Да, я сейчас думал, что это звезда, а она опустилась, вот лопнула, а эта большая звезда как ее зовут? точно как бомба.
Знаешь, я до того привык к этим бомбам, что, я уверен, в России в звездную ночь мне будет казаться, что это всё бомбы: так привыкнешь.
Однако не пойти ли мне на эту вылазку? сказал князь Гальцин после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой страшной канонады и с наслаждением думая о том, что его ни в каком случае не могут послать туда ночью.
Полно, братец! и не думай, да и я тебя не пущу, отвечал Калугин, очень хорошо зная, однако, что Гальцин ни за что не пойдет туда. Еще успеешь, братец!
Серьезно? Так думаешь, что не надо ходить? а?
В это время в том направлении, по которому смотрели эти господа, за артиллерийским гулом послышалась ужасная трескотня ружей, и тысячи маленьких огней, беспрестанно вспыхивая, заблестели по всей линии.
Вот оно когда пошло настоящее! сказал Калугин. Этого звука ружейного я слышать не могу хладнокровно, как-то, знаешь, за душу берет. Вон и «ура», прибавил он, прислушиваясь к дальнему протяжному гулу сотен голосов: «а-а-а-а-а» доносившихся до него с бастиона.
Чье это «ура»? их или наше?
Не знаю, но это уж рукопашная пошла, потому что стрельба затихла.
В это время под окном, к крыльцу, подскакал ординарец офицер с казаком и слез с лошади.
Откуда?
С бастиона. Генерала нужно.
Пойдемте. Ну что?
Атаковали ложементы заняли французы подвели огромные резервы атаковали наших было только два батальона, говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.
Что ж, отступили? спросил Гальцин.
Нет, сердито отвечал офицер, подоспел батальон, отбили, но полковой командир убит, офицеров много, приказано просить подкрепления