Вообще, кто вам сказал, что рис не использует человека, стоящего рядом с плитой, для того, чтоб свариться. Очевидно, использует. А кроме того рис использует человека для вспашки полей, посева семян, ухода за всходами, уборки урожая и еще множества дел, которые являются элементами культуры риса (о других культурах см. в Томе Третьем7). Рис это божество, эксплуатирующее человека для каких-то своих целей (ли). А заодно и создающее человеческую культуру, соответствующую достижению (хэн) целей, которые преследует рис. Людей приучают думать, что это они сами варят рис, сами изобрели приемы его обработки и чуть лишь не всю культуру вообще. Но это такая же узость, как верить, что Земля вращается вокруг Солнца, в то время, как они просто движутся друг относительно друга. И то же самое с человеком и рисом. Они взаимодействуют, находятся в симбиотических отношениях, содержат друг друга (во всех смыслах этого слова). Не понимать этого значит оставаться в самонадеянном 20-м веке, а это сегодня уже ой, как стыдно, господа.
Шаман проходил университеты, знает он вашу науку, бывало, и ногу задирал у ее пограничных столпов. Поэтому и употребляет эту науку лишь там, где она применима. А там, где сие допотопное порождение мрачных веков просвещения мешает видеть невидимое, камлач достает из-за пазухи колотушку шаманского знания и раз прёт есть В частности, шаман понимает любой текущий процесс как (в том числе) яйный. Ибо, конечно, всякому ясно, что вода течет потому, что есть перепад высот. Но кто его создал, кто выбрал путь для реки? Разумеется, дух, который струится, используя перепад. Струит себя и постольку струи реки. И то же самое происходит, когда я улыбаюсь (меня улыбает). Или когда Ростов несется в атаку (его несет бес конной лавы). Или когда мои глаза боятся, а руки делают
Филологи говорят, что в возвратности глагола и местоимения выражено значение направленности действия на субъект действия (я вижу себя). Это верно. Но филологи не хотят признавать возвратными некоторые глаголы на «ся», поскольку не видят в них субъекта. А это уже недоразумение. То, что вы называете субъектом, всегда можно обнаружить. Просто надо иметь в виду, что любой процесс в основе своей одушевленный. Сегодня об этом забыли, но язык хранит память о реалиях, которые ослепленный светом науки человек уже не видит. А между тем, они никуда не исчезли. Кем, например, сказывается сказка? Не сказочником, он лишь инструмент сказывания, а сказка сказывается сама. Здесь частица «ся» указывает на то, что у процесса сказывания есть нечто вроде души, какая-то автономность, своя архе, предполагающая динамис, энергейю и энтелехейю.
Толстой это знал. Он не вымучивал тексты, не напрягался. Он следил за потоками и двигался с ними и в них. Доверял им, даже если казалось, что его несет не туда. И действие развивалось естественно. Вот что в 1878 году Толстой пишет Страхову: «Отчего напрягаться? Отчего вы сказали такое слово? Я очень хорошо знаю это чувство даже теперь последнее время его испытываю: все как будто готово для того, чтобы писать исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела, недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать. Если станешь напрягаться, то будешь не естествен, не правдив, а этого нам с вами нельзя» (жирный курсив Толстого О.Д.).
«Напрягаться» это нечто очень близкое по смыслу к выдержке, но есть и разница. Перестать напрягаться значит перестать удерживать себя в определенных рамках (или загонять себя в них), отдаться потоку. А не выдержать как Ростов значит потерять самообладание, контроль над собой, оказаться захваченным потоком. Разница в намерении. И здесь начинают проступать интересные аспекты того, что в «И цзин» называется чжень.
Напомню, что это слово переводят как «выдержка, стойкость». А шаман в предыдущем экскурсе связал его с яйностью. Чтобы прояснить эту связь, потребуется еще немало усилий, но и сейчас уже можно сказать, что чжень указывает на такое отношение «я» и «ся», при котором «я» это «ся» для какого-то другого «я». Например, Ростов оказался «ся» конной атаки, которая явно обладает собственным «я», которое в этот момент заменяет собой «я» Николая. А это значит, что гусар не удержал свое «я». Не выдержал. Стал одержим каким-то иным, не своим «я», какой-то неведомой силой. Вот он «тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французскими драгунами».
Сценарий конной атаки прост и понятен: разогнаться, опрокинуть, рубить «С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун». Все делается само. Вот выбрана жертва (слово хэн изначально значит «приносить жертву»), Ростов скачет за ней. Цель (ли) близка: «Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу».
Ударил, впрочем, не сильно, так только намечая необходимое действие. И «в то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло». Почему? Да потому, что цель уже достигнута, жертва принесена. И воодушевление сразу же испарилось. Сдулось то, что напрягало гусара, когда он несся в атаку.
Лев Толстой в Ясной Поляне
«Ростов скакал назад с другими, испытывая какое-то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что-то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему». Что именно? А вот смотрим: Ростов ударил француза «сам не зная зачем». Это, конечно, не значит, что он не знает о том, что рубить в бою положено по сценарию. Это значит лишь, что он действовал бессознательно, был вне себя. А как только пришел в себя стал размышлять о происшедшем. Но все не может понять, что с ним стряслось. Что-то не то. Ростов этим настолько подавлен, что даже не радуется тому, что генерал Остерман-Толстой вместо того, чтобы наказать за самовольную вылазку, благодарит и обещает представить к Георгиевскому кресту.
«Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем-то все думал». О чем все-таки? Вот как Толстой передает эти мысли: «Так только-то и есть всего то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Бражники это поймут: пришедший в себя Николай испытывает нечто вроде терзаний похмелья, когда все никак не можешь вспомнить, что это такое вчера натворил во хмелю. А если помнишь свои вчерашние подвиги, спрашиваешь себя: как я мог такое сделать, зачем, почему, ведь я не такой Ну, разумеется не такой. И все это сделал не ты, а кто-то другой, тот, кто был в тебе в тот момент, был тобой, вел тебя, тобой действовал. А когда сделал то, что ему было нужно, вдруг оставил тебя. И теперь ты задаешься дурацким вопросом: «Разве я это делал для отечества?» А спрашивать надо короче: «Разве я это делал?» На такой вопрос можно ответить четко: нет. Но кто же тогда?