У Лизы волосы были в темные, как у цыганки, и завивались они мелкими кольцами на висках. А про Катю, про младшую, даже подумать было страшно. Ей всего два годика исполнилось. У Кати лицо было как у маленького гуттаперчевого ангелочка с новогодней ёлки. Но куда она с ними со всеми в эти страшные годы, когда кругом черт знает что творится. Двадцать первый год на дворе, революция, крестьянские бунты.
В волостном центре, у приюта, который не так давно был домом лесопромышленника Бушкова, мать лошадь остановила, привязала узду к столбу возле изгороди, а сама через парадное крыльцо с витыми чугунными перилами вошла в приемную. В светлой и просторной приемной с высокими потолками, на глазах у строгой женщины начальницы, которая в черной кожаной куртке сидела за столом, Фрося долго плакала. Говорила, что дети у неё сиротами остались, что она их ни за что не прокормит одна и на ноги не поставит. Нет у неё такой возможности. А потом, когда плакать перестала, тихо спросила у строгой начальницы, что ей делать сейчас, как быть? Пусть она научит.
Строгая начальница привычно закурила, пустила тонкую струйку дыма в потолок, прищурила темные глаза и ответила, что жизнь сейчас никого не балует, но Советская власть работает для народа, поэтому решение будет найдено. Новая власть сделает всё, что в её силах.
Вскоре испуганных детей две упитанные и хмурые женщины санитарки привели в приемный покой, стали раздевать и уговаривать остаться на новом месте несколько дней пожить. Девочки беззвучно плакали и смотрели на маму испуганными глазами, как будто ждали от неё каких-то важных слов. Но мама, ничего не говоря, обняла их всех разом, поцеловала в теплые макушки, а потом ушла куда-то быстро. Ушла и больше не вернулась Дети бросились к дверям, повисли на большой медной ручке в виде ящерицы и заплакали хором. Но мама и после этого не появилась. Тогда девочки громко закричали сквозь слезы, даже вспотели от крика, и толстая тетя, воспитатель, которая пыталась их успокоить, украдкой смахнула откуда-то у себя с носа большую слезу, глядя на них.
В приюте дети прожили до весны. Исхудали, завшивели, но больше не плакали. Понимали, что бесполезно плакать. Плачь не плачь ничего в их жизни не изменится.
За длинную и холодную зиму много приютских умерло от болезней и тоски. Их хоронили отдельно от городских жителей у кладбищенского забора, там, где крапива высокая растет вперемежку с одичавшей малиной. А весной за кражу продуктов и плохое обращение с детьми посадили в тюрьму большую часть приютского персонала. После этого в приюте стало немного вольготнее. Тогда-то и удалось Алёшке удрать из опостылевшего приюта вместе с сестрами. Накануне им разрешили погулять на улице. День был теплый, небо казалось зеленоватым от яркого весеннего солнца. Отливающие черной сталью местные грачи, строили гнезда на вершинах сосен приютского парка, громко каркали, перелетая от гнезда к гнезду. И манила к себе тропинка, проложенная от ржавых детских качелей до забора, где одна широкая синеватая (в трещинках) доска, как маятник от небольшого усилия руки со скрипом отходила в сторону, освобождая путь на желанную свободу. За этой прорехой в заборе существовала другая жизнь. Там бесцельно разгуливали по первой нежно-зелёной траве худые местные собаки, солнечные пятна веером лежали на земле, напоминая кожуру от апельсинов, пахло хлебом и ванилью от соседней закусочной с темными окнами, возле которой по вечерам роились подвыпившие мужики.
В общем, когда дети в очередной раз вышли погулять после обеда, Алешка выждал момент, когда воспитатель ушел куда-то по своим делам, спрятался за куст сирени, а потом ловко юркнул в прореху на заборе. С обратной стороны забора отвел нужную доску подальше, расширяя желанный проход, и позвал к себе сестер. Сестры последовали его примеру.
Домой после побега дети шли целый день. Первые метры пути от бодрящего ощущения украденной свободы они, кажется, летели на крыльях, как настоящие перелетные птицы. Но через какое-то время стали уставать. К тому же самая младшая, Катя, всё время просила то есть то пить. Она не понимала, что её сестры тоже есть хотят, им тоже трудно.
К полудню дети подошли к небольшой лесной речке с плоским песчаным дном. В этой речке Алешка своей вылинявшей майкой стал ловить на мелководье полосатых пескарей. Заводил майкой как сачком и выбрасывал пойманную рыбу вместе с водой на берег. Мелкая рыба серебряными искрами мельтешила на охряном песке. Сырыми рыбешками Алешка решил накормить младшую сестру Катю. Она морщилась, но ела живую рыбу. Катя была маленькая и не понимала, что сырую рыбу нормальные люди не едят.
Еще хочу. Еще, повторяла она.
Сейчас наловим. Потерпи немного, отвечал Алешка.
Алёшка ловил рыбу, Катька нетерпеливо топала ножками и тянула к брату розовые ручки. В это время на неё завистливо погладывали остальные дети. Потом Алешка сказал, что у него замерзли ноги, да и рыба разбежалась. Надо дальше идти. И все дети послушно пошли за старшим братом. При этом сытая Катька стала засыпать и её пришлось нести на руках по очереди. Кругом был влажный, переполненный птичьими голосами лес. Оттуда-то из еловой низины наплывали незнакомые запахи, пересекая дорогу, косо падали на брусничник яркие солнечные лучи.
Ближе к вечеру лес помрачнел, от страха детям захотелось поскорее выйти из него, захотелось пробежать по лесу бегом, чтобы скорее его преодолеть, но не было сил. При этом Алёшка всё время повторял, что их дом уже рядом, дом уже близко и все ему верили. Верили и шагали дальше, преодолевая усталость.
Потом, на гремящей по лесным кочкам телеге, детей догнал какой-то бородатый дядя в сером армяке, пожалел, посадил рядом с собой на телегу, спросил, чьи они будут. Алёшка стал робко отвечать, что они не местные, что они из города приехали, но сейчас домой продвигаются. И дорогу эту они давно знают. Изучили. Память у них хорошая.
А отколь идёте-то? поинтересовался мужик.
Да так, ответил Алешка и неопределённо махнул рукой на запад. Из города. Из гостей, говорю
Ну и гости из вас! покачал головой мужик. Не дай бог! Одни без родителей по лесу шатаются. Кто же вас отпустил-то таких?
Мама.
Она, что совсем с панталыку сбилась?
На это Алексей ничего не ответил. Растерялся. От дяди пахло дёгтем и самогоном, он был большой и бородатый. Но с ним было не страшно даже в лесу. Поскрипывала телега, чмокали в грязи деревянные колеса, обитые железом, пофыркивала лошадь, от земли пахло прелым листом и болотом. И вдруг что-то раскатисто громыхнуло у детей над самыми затылками, а потом раскатилось по просеке до горизонта:
«Из-за острова на стрежень,на простор речной волнывыплывали расписныеСтеньки Разина челны»Это бородатый дядя откинулся немного назад, вздыбил грудь колесом и запел от всей души печальную русскую песню, от которой мурашки пошли по коже. Слушал его дремучий лес, слушали притихшие птицы, слушало оранжевое закатное небо, и сам дядя, слившись в единое целое с этой песней, показался детям диким и дремучим. Девочки от предчувствия чего-то страшного громко заплакали.
Дядь, а дядь, престань петь, а? попросил вдруг Алешка.
Чего? переспросил тот возмущенно.
Девки боятся.
Да леший с ними! ответил мужик. Ты лучше мне подпевай. Вон как хорошо отдается в лесу-то. Как в пустой бочке. Мы с отцом раньше всегда что-нибудь пели, когда через лес на лошадях ехали Волки не любят, когда мужики в лесу кричат. Пугаются, чувствуют, что им тут не поздоровится Если человек таким громким голосом поет его все звери боятся