Листва прилипает не надо и клея,
но вспыхнет багрянцем осиновый факел
и станет светлее,
и станет светлее.
Как долго я ждал и судьбе не перечил,
и гильдия бед меня, вроде, не ищет.
Я думал о том, как в преддверии встречи
мне сделаться чище,
мне сделаться чище.
Ты выйдешь из дома. Не всё голубое,
но верю: не смоет нас в море приливом,
и только с тобою, и только с тобою
я буду счастливым,
я буду счастливым.
* * *
Опять сплошняком туман и дожди,
срывается снег с высот,
приметам всем назло, вопреки,
и нету ещё весны.
И снова неясно, что впереди,
жизни опять несёт,
как будто по руслу горной реки
швыряя на валуны.
Но слишком опасен ила кисель,
порогов ещё не счесть.
И пусть неприятностям нет конца,
сомнение верх берёт,
но есть ещё, кажется, в жизни цель
и силы как будто есть,
и надо вытереть кровь с лица
и к берегу чалить плот.
Ты выйдешь на берег. Ты будешь ждать,
не зная совсем о том,
что, словно радист, услышавший SOS,
бросает сразу дела,
ты мне помогла, если падал встать,
и плыть, если плот вверх дном,
и если плутал или шёл вразнос,
Полярной звездой была.
подожди! Я крикну: «Стой!»
* * *
Что я в жизни потерял,
отчего так ноет рана?
Знаешь, я ведь без тебя,
как верблюд без каравана.
Снится сон: я не с тобой
и бреду по белой стыли,
мне изъела сердце боль,
как сухой песок пустыни.
Я молю такая блажь,
но другого мне не надо,
чтоб явился хоть мираж,
что я пью твою прохладу.
* * *
Вновь прочерчивает воду
ломкий солнечный зигзаг.
Воздух так насыщен йодом,
что в глазах стоит слеза.
Но любовь прошла, как лето,
что готово в осень впасть,
не купить уже билета
на её вторую часть.
Прежней ты уже будешь,
ты остывшая звезда,
и с тобой я потому лишь,
что на поезд опоздал.
Вот стою, стою с вещами,
и так муторно в душе
от ненужного прощанья
с тем, что кончено уже.
* * *
Знаю, что ты не спишь,
хоть никаких угроз.
Ночь летучая мышь
мне радирует: SOS!
Сердцем я не ослеп,
только не виден нам
узкий, как волчий след,
горя глубокий шрам,
пепел сгоревших трав,
в дымном тумане падь,
и этот жаркий страх,
что надо жить опять.
* * *
Будильник, как раньше будит,
но сделать смогу не много:
уже ничего не будет
ни доброго и ни плохого.
И скроются с серой далью
ничтожные мои шансы,
и скажут мне «до свиданья»,
а надо бы попрощаться.
Да, час расставанью пробил,
хотя он совсем не нужен.
Теперь мы с тобой, как дроби,
неправильные к тому же.
И логика тут не катит,
она избегает женщин:
уже я не знаменатель,
числителя стал я меньше.
И жить, по последним данным,
не сладко на этом свете,
и в мире том чемоданном
лишь тамбурный горький ветер.
И вихри беды большие
закружат меня, как птицу,
пушинкой в бездонной шири,
где не за что зацепиться.
* * *
Всё смешалось,
всё давно смешалось,
всё я в кучу общую свалил
даже эту мелочную жалость
по словам несказанным своим.
Поменяю шило я на мыло,
будет жизнь
один сплошной вокзал.
Отчего, когда ты говорила,
я тебе ни слова не сказал?
Может, всё б
не кончилось разладом?
А теперь
ты, в общем-то, права
ничего жалеть уже не надо,
только эти хмурые слова.
* * *
Встану и непременно скажу,
что я тоже с трамвая схожу.
Нет, с ума я ещё не схожу,
нам, наверно, давно по пути,
не спешите так просто уйти.
Постарайтесь хоть что-то понять.
Посидим. Ещё, кажется, пять.
Помолчим. А над городом дым.
Я, как он. Я таким же седым
растворюсь в частоколе оград.
Что-то спросите.
«Да, невпопад
я отвечу. О чём это вы?
В этом мире так много травы.
И любви. Поглядите, она
даже в воздухе растворена.
Дайте руку, уйдём поскорей
от домов, от машин, от людей,
и в лесов голубой окоём
грусть свою навсегда окунём,
всё забудем»
Но лязгнет вагон,
сойдёте, лишь ветер вдогон.
Только дым. И несусь я опять
одинокие ночи считать.
В эту комнату с пылью в углу,
в эту сизую плотную мглу,
где броском в амбразуру окна
вдруг влетает гранатой луна.
* * *
Ветер с моря вновь идёт на нас стеной.
Глянешь всюду гор коричневых кайма.
Чайки с криками несутся над волной,
с шумом в воду зарывается корма.
Мы устали быть счастливыми уже.
Я к тебе сейчас в последний раз прильну
Солнце в моря опускается фужер
алым камешком рубина в глубину.
Сколько дней без отпусков я оттрубил
с той поры, но до сих пор сверкает мне
это солнце, как пылающий рубин,
даже в мутной, потемневшей глубине.
* * *
Уходить пора пришла
времени до боли мало
Рукава намок обшлаг
от летящего тумана.
Он втекает в узкий створ
дворика, где тает лето,
но ведём мы разговор
абсолютно не про это.
Словно дым, он невесом,
в синих тлеющий просторах,
ни о том и ни о сём
как невнятный липы шорох.
Скрип ступеней нервный скрип
(и кого там только носит?).
Тишина. И чей-то крик,
доносящийся из ночи.
Ты в тени исчезнешь той,
что угаснет в час восхода.
Подожди!
Я крикну: «Стой!»,
с опозданием в три года.
* * *
Никогда я не был ещё таким,
но теперь я, кажется, загнан в угол,
если все размолвки не пустяки,
если мы не в силах простить друг друга.
Впрочем, правит тут лишь один закон
быстрых расставаний и поздней грусти.
Значит, не грозит нам теперь заход
в эту речку времени с новым руслом.
Значит, в ней никак мне не утонуть,
значит, в ней теперь уже точно знаю
только лишь бессонница, только муть,
только лишь безглазица тьма ночная.
* * *
Февральский день Как холодно вокруг!
Не отогреть губами зябких рук,
и падают, произнесём едва,
холодными ледышками слова.
Тот зимний день Ещё далёк апрель.
И женщина не сможет стать добрей.
Ей надоели тысячи забот.
Она сегодня встанет и уйдёт.
Уйдёт совсем. Ей надо жить в тепле.
И не оставит адрес на столе.
Она уедет подышать весной.
Ей будет легче без меня, одной.
А я останусь. В мартовских снегах,
с улыбкою, замёрзшей на губах,
в квартире, где глядит в окно луна
её глазами. Так же холодна.
* * *
«Ну, скажи хоть слово!»
Ты в ответ, сердясь:
«Коль оборван провод,
пропадает связь».
Виноват, впустили
дни, что так черны.
Как мишени в тире,
мы обречены.
Дулом тёмных улиц
смотрит смертный час.
Кто же эти пули
посылает в нас?
Мы ли? Наши клоны?
Впрочем, цель ясна:
не беречь патроны
для другого сна.
* * *
Может, хватит? Довольно!
Я ветер послал за тобою
он покажет дорогу.
Ты вовсе ему не чужая.
Вспомни душный июль.
Вспомни частые всхлипы прибоя
это море, похоже,
предчувствует: я уезжаю.
Может, это приснилось?
Уж очень давно это было.
Сколько лет унеслось,
как беспутная шумная стая?
И ты всё позабыла?
Неужто и вправду забыла?
Неужели, как призрак,
другою, бесплотною стала?
Нет, я в это не верю.
Я право имею на жалость.
Перелётные птицы
и те свои помнят становья.
Как же быть с этим морем,
которое в память вплескалось,
и с деревьев зелёной,
почти неприступной стеною?
Ночи тёплые тени
нас шорохом лунным касались,
этот шорох скользил в тёмных скалах,
в гранитном расколе.
И мы разве прощались?
Нам это лишь только казалось.
Мы совсем не прощались
придумаешь тоже такое.
Сколько лет промелькнуло
И снова тот галечный берег.
Мускулистые волны
его торпедируют мощно
Ты прости, что я верил.
Прости, до последнего верил.
Ты прости, что в тебя
и сейчас ещё верить мне можно.
* * *
Знаю я: всему виной
никакого нету слада
молодильное вино
абрикосового сада.
И тумана вязкий клей
обволакивает поле,
и бокал апреля всклень
ожиданьем счастья полон.
Как посол иных держав
среди шумного вокзала,
я его не удержал,
потому что ускользало.
Ты ещё со мной стоишь,
но дождём твой профиль вымыт,
и в руках держу я лишь,
что уже неуловимо.
Что слоится, как туман,
и по-прежнему ненастьит,
этот мир, где лишь зима,
мир, захлопнутый для счастья.
* * *
Подумать я тогда не мог,
что это карантин,
что я смертельно одинок,
хотя и не один.
Но я тогда не пожалел,
когда, уже в конце,
твоя улыбка, как желе,
застыла на лице.
Когда холодные, как ночь,
слова я слышу те,
что неожиданны, как нож
убийцы в темноте.
* * *
Панорама дальняя,
лодка в мелкой старице
Время увядания,
время нам состариться.
Желтизной всё залито
Может, двинем полем мы?
Накопилось за лето
то, что мы не поняли.
Были ямы, рытвины