и нам узнать довелось:
мы так несхожи, что лучше,
что лучше, наверно, врозь.
Спасибо, что ты забыла.
Да разве что с нами было?!
И вот ты уходишь гордо,
дощатый скрипит настил.
И что-то сжимает горло,
как будто и впрямь любил.
* * *
Порошками пичкают,
делают уколы.
Девочку с косичками
жду я после школы.
Вот взяла за правило.
Отчего молчишь ты?
Что тебя заставило
навещать мальчишку?
Что тут было личного?
Или чьё веленье?
У окна больничного
жду твоё явленье.
Скачет сердце радостно,
словно на батуте.
Может лопнуть градусник
от напора ртути.
Как то детство давнее
далеко-далёко!
Спрятались за ставнями
створы тёмных окон.
Обветшало здание
никуда не деться.
Грустное прощание
с вылеченным детством.
* * *
Лена была подвижной.
Быстрая, как волан.
Я лишь её увидел
и ненормальным стал.
Но Воробьёва Лена
сразу оборвала
всякие ухажёрства,
всяческий неформал.
Если мы и общались,
то это диспут был:
есть ли жизнь во Вселенной,
где бывал Одиссей.
Леночка Воробьёва!
Как я тебя любил!
Знай: без тебя мне жизни
нет во Вселенной всей.
Странствовал я по свету.
Много медуз-горгон
встретилось, и, наверно,
мне вспоминалась ты.
Где-то на перекрестке
мыслимых всех времён
вижу твою улыбку
ангельской чистоты.
Вижу, как по-библейски
вздрагивают крыла
Тошно мне в этом мире,
мире сплошных реклам.
Кем же на самом деле
ты для меня была,
Леночка Воробьёва
в сером пальто-реглан?
ДЕВЯТЫЙ КЛАСС
Ты всех на свете лучше,
но мне открыться в лом,
что обморозил уши
я под твоим окном.
Невелика потеря
я без того лопух.
И наплевать теперь мне,
что буду лопоух.
Я знаю это точно:
мы вроде не враги,
меня тревожит то, что
ты, кажется, с другим.
Я думал: это сплетни,
их сочиняет враг,
но это был последний
предупрежденья знак.
Стирает, словно ластик,
следы твои метель
Среди девятиклассниц
ты лучшая модель.
Ты хороша на диво,
ты символ красоты
Но как же ты строптива,
как своенравна ты!
И от такой непрухи
хожу я, как больной,
и буду лопоухим
назло тебе одной.
* * *
В шумном муравейнике, где мы выросли,
старую халупу экскаватор снёс.
Только уж, пожалуйста, не надо сырости,
только вот не надо бы глупых слёз.
Здесь играли в прятки мы душным вечером,
здесь пыхтел под чайником керогаз,
но искать здесь прошлое больше нечего
спрятано надёжно оно от нас.
Притаилось прошлое за туманами,
лечат каземат его и дурдом,
лечат как обманами, так дурманами,
даже тем, что всё ещё мы живём.
Нас прельщали райскими с детства кущами,
только не попали мы в пансион,
и звучит, как эхо, жалобой минувшего,
угасая в вечности, колокола звон.
* * *
Окатил не июльский ливень,
это лишь на него намёк.
Но зачем я такой счастливый,
если я, как губка, намок?
И не знает судьба слепая,
и не знает тьму-таракань,
что с дождём к тебе прилипаю,
словно платья влажная ткань.
И дневник в моём школьном ранце,
в дневнике я том не пойму,
почему не могу пробраться
к сердцу гордому твоему.
Пасмурь муторная в округе,
влажный сумрак лесных утроб,
горечь первой моей разлуки,
прожигающей всё нутро.
И надежде опять не сбыться,
да, наверно, и ты не ждёшь,
что не может она забыться,
как тот хилый весенний дождь.
* * *
Обдуваемый ветром июня,
я стоял, незнакомый с тоской,
бесконечно счастливый и юный
и беспечный, как ветер морской.
Плыли тучи над берегом плоским,
запоздалый закат оттеня,
и девчонка в костюме матросском
неумело ласкала меня.
И глядела, как быстрою рысью
волны мчат на дощатый настил.
И грустила со мной бескорыстно,
если я ненароком грустил.
И не знал я, что гулкие грозы
жизни выпятят горькое дно,
и не сбудутся вовсе прогнозы,
что сулили блаженство одно.
Фейерверком тонуло светило,
в воду блёстки роняя огня,
чтобы помнить мне это хватило
до последнего самого дня.
* * *
Всё в жизни было не мило,
был я, как на фронте, ранен:
тоска меня прищемила,
как будто палец дверями.
Прогноз на поправку зыбкий,
но, к счастью, мне просияла
припрятанная улыбка
забытого карнавала.
Деревья усыпал иней,
и было так мало света
Снегурочкой в шубке синей,
мне встретилось чудо это.
Оно меня вдаль уносит,
туда, где печалей мало.
Сиянием лунной ночи
оно меня обнимало.
Я мог от него согреться,
забылась навек подагра.
Так счастьем сияют в детстве
от маминого подарка.
* * *
С печалью затяжною
храню обрывки сна,
где я иду с княжною,
что вовсе не княжна.
Тогда я был румяней,
чем юный пионер.
Всё было, как в романе,
там я искал пример.
Всё так банально было,
и повод, вроде был:
она меня любила,
а я себя любил.
Ответить ей? Куда там!
Какая тут нужда?..
Уехала куда-то
в Прибалтику княжна.
И лишь подруге Даше
сказала: это месть,
поскольку знает даже,
что я не тот, кто есть
Я был от злости чёрен,
обидно мне до слёз.
Скучал я, как Печорин,
по никому всерьёз.
Судьбой не оглушен,
никем не покорён,
я вешал всем на уши
гирлянды макарон.
Но совесть укоряла,
проклюнувшись опять:
искомкав одеяло,
не мог я ночью спать,
рвал из подушки перья,
бросая на диван,
и вспоминал свой первый,
неконченый роман.
* * *
А ты была какая-то другая,
и не похожа на себя нисколько.
Тебя такую я совсем не знаю
и собираю в памяти осколки.
Но досконально всё это не помню,
я помню лишь слова, да твоё имя.
И образ этот мишурой наполнен,
деталями какими-то другими.
Прости великодушно, если это
поможет в чьей-то памяти остаться
любимой неизвестного поэта,
которому всего-то лишь семнадцать.
И он наивен. Он совсем ребёнок,
как первогодок в армии, салага.
И в сердце столько у него пробоин,
что даже меньше было у «Варяга».
теперь уже тепла не будет и в помине
* * *
Какой я всё же был болван
не рассчитал орбит,
где размещаются слова
надежды и любви!
Другими их не заменить
те лишь сплошной обман,
другие могут заманить
в какой-нибудь капкан.
Я говорил слова не те
как будто бред сливал,
и повисали в пустоте
те нищие слова.
И я ушёл. И ты ушла
попутал нас лешак.
Но те слова, как серый шлак,
на дне души лежат.
* * *
То были дни, когда с тобой мы жили вместе,
когда я покупал в комке аперитив,
и расцветал пион в бутылке из-под пепси,
доверчивый, как мы, к тому, что впереди.
Теперь уже тепла не будет и в помине,
а без него наш мир мгновенно опустел,
и отблески тех дней души не опалили,
концовка тут одна остывшая постель.
Увы, ценить тепло мы просто не умели,
не разглядели явь сквозь призрачную муть.
Нам трудно было жить, свой резвый пыл умерив,
теперь безумно жаль всего, что не вернуть.
Торопятся часы. Уже осталось мало,
и я как будто сник, и к худшему готов,
но хочется опять того самообмана,
той мягкой теплоты оранжевых тонов.
* * *
Ты печали свои не смакуй,
отгони дней усталый табун.
Я помочь всё равно не смогу
вспомнить всё. Не нарушу табу.
Вечер был по-февральски уныл,
обвиваясь вокруг, как лассо.
Карнавальную маску луны
он напялил тебе на лицо.
Я сказал: «Дорогая Луна,
улыбнись, всё останется сном».
Ты была, как луна, холодна,
холоднее, чем снег за окном.
И к тебе больше нет мне путей,
всё горит, как в духовке пирог.
То предчувствие горьких потерь
оправдалось, хоть я не пророк.
Что осталось? Лишь зимние сны,
этот белый, как мельник, январь,
карнавальная маска луны
и холодная черная гарь.
* * *
Вовсю курортная страда,
но едешь ты не в Крым
ты исчезаешь навсегда,
как туч летучий дым.
Кишит людьми большой вокзал,
как рисинками плов
А я тебе и не сказал
каких-то важных слов.
Теперь меня и не проси,
слова уже не те:
они застряли, как такси,
в вокзальной суете.
И наше время истекло.
Прощается родня,
и ты глядишь через стекло
уже не на меня.
* * *
Желтый бисер фонарей,
в окнах белый шёлк.
Я прошу тебя: налей
мне на посошок.
На дорожку посидим,
глядя на паркет
Стану я совсем седым
через десять лет.
Давят сверху этажи.
Вот пора и в путь.
Я прошу тебя: скажи
ну, хоть что-нибудь!
Я шагну сейчас в мороз,
выстудивший двор.
Я бы легче перенёс
этот наш раздор,
если б не глядела вслед,
как глядят друзья,
чтобы всё свести на нет,
что уже нельзя.
* * *
Лупит в стёкла дождь шальной,