ты у меня.
Сколько прощала мне
горьких обид
Вижу, как ты в окне
плачешь навзрыд.
Вижу сквозь гущу лет
твой силуэт,
но возвращенья нет
в то, чего нет.
* * *
Задуманному не сбыться
такой пошёл незалад.
И мы с тобою убийцы
почти, как Бонни и Клайд.
Запретная это тема,
волнует она не всех.
Любви нашей мёртвое тело
таков наш совместный грех.
Стоим под раздетой липой
уже посреди зимы.
Мы всё позабудем, либо
прикинемся, что не мы.
Прикинемся, что немые
и глупые, как мальки,
И завтра уже не мы, а
хищные двойники
по жизни пойдут открыто
попробуй их проучи
не киллеры, не бандиты
случайные палачи.
* * *
В большой холодной комнате,
за спинки стульев взявшись
(не топятся котельные,
все батареи лёд),
произнесём вдруг страшные,
беззвучные, озябшие
слова, и их значение
до сердца не дойдёт.
Так холодно на улице!
Весна вот удивительно.
Откуда-то из Арктики
примчал антициклон.
Но не питай иллюзии:
закончен отопительный,
да вот теперь закончился
и наш с тобой сезон.
И не ищи тут логики.
Осмысливать излишнее.
С бедой мы расквитаемся,
но вот какой ценой?
Разгадка в том, что знали мы,
что знали только личное,
увы, местоимение
из буквы из одной.
Почувствуем, наверное,
как время это тянется,
и пусть порой по-первости
не обойтись без слёз,
давай хоть для приличия
с достоинством расстанемся,
давай с тобой придумаем,
что виноват мороз.
Где же ты? Куда запропастилась?..
* * *
Мчат трамваи с горочки,
огибая сад
Обжигает горечью
твой нездешний взгляд.
Постоим под вербами.
В общем, ты права:
раньше мы не верили
в горькие слова.
Раньше и не думали
мы о них всерьёз,
а теперь их сдунуло,
как листву с берёз.
Поздно. Воскресение.
Развели мосты
Горькие, осенние,
жёлтые цветы.
* * *
Под контролем всё. Я не зеваю.
Рано утром выхожу к трамваю.
Я стою, со всех сторон зажатый
страхами. Похоже, вышел рано.
Мне трамвай нанёс такую травму,
каковой я в жизни не припомню.
Командир, трамвайный шеф, вожатый,
отчего ты не привёз её мне?
Отчего, скажи, какая сила
душу мою всю перекосила?
Вот опять я выхожу из дома
и ловлю такси, но цель похода
непонятна: я не слышу грома
на пустых полях аэродрома
тишины нелётная погода.
Где же ты? Куда запропастилась?
Может быть, давно уже простилась
с тем, что быт мой глухо неустроен,
что мой чайник сильно закопчённый,
что проблемы налетели роем
маленькие жалящие пчёлы?
Где ты? Отзовись! Пусть далеко ты,
может, это Южная Дакота,
или уже мчишься по Вермонту?
Там не обнаружить мастерскую
чувств не принимают для ремонта,
ну а я, как в клетке волк, тоскую.
Я не сплю я никакой не соня,
вздрагиваю: вроде бы клаксонят.
Нет, не ты. В окне скопленье пятен,
сцепленных водою дождевою.
Это призрак. Он, как ночь, невнятен,
лунною кивая головою.
* * *
Весь день мы на Пречистенке
дурачимся с тобой.
В лицо цветка тычинками
дождь тычется слепой.
Мы от него не прячемся
и, в общем-то, правы:
то грустное дурачество
последнее, увы.
Вагоны ждут на станции,
и ждут уже давно.
Мы знаем, что расстаться нам
сегодня суждено.
И вот вокзал. И лестница.
Прощаемся на ней
не на день, не на месяцы
на весь остаток дней.
И наши ожидания
увозят поезда
в страну непонимания,
неведомо куда.
* * *
Казалось, всё это надолго, навечно,
но вот уж не видно совсем очертаний
камней, что пасутся отарой овечьей,
Эльбруса стоит в белой бурке чабаньей.
И только костёр, что свернулся удавом,
глотающий мрак, а с ним вместе и годы.
Нельзя устоять перед этим ударом
судьбы, как не скроешься от непогоды.
Но я о другом Я о том, что мелели
мечты угодили мы в засуху быта.
На самом ли деле, на самом ли деле
мы так постарели, что всё позабыто?
Ты в это не верь, всего доброго ради,
что тёплые звезды запутались в листьях,
что видим мы, в зеркало времени глядя,
морщины на наших обыденных лицах.
Судьба иногда преподносит задаром
мгновения счастья и сладостной муки,
и щебень с особенным, южным загаром,
и эту дорогу, что мчится к разлуке
И снова тревогу пророчит валторна,
в мелодии этой и страх, и унылость.
И жизнь, как огонь, поглощает проворно
всё то, что нам грезилось, всё, что приснилось.
* * *
Бурьяном пустошь эта поросла,
но пусть ответит мне хоть кто-нибудь,
зачем моим вопросам нет числа
и почему охватывает жуть.
Неважно всё, когда живёшь навзрыд,
как будто в ожидании суда,
когда твой путь бульдозером разрыт
бульдозером по имени Судьба.
Хоть торопись, хоть вовсе не спеши,
хоть в правду верь, а хочешь только в ложь,
той тихой, той потерянной души
в реальности вовеки не наёдёшь.
Та девушка устала быть одна,
разбила светлый камушек кольца
и осушила боль свою до дна,
до капельки последней, до конца.
Приеду я, пусть страх, как зверь, мохнат,
чтобы увидеть, убедиться смог,
что на закрытых ставенках окна
повис самоубийцею замок.
А где её могилка? Где ответ?
Увы, теперь и не узнаю я.
Кого спросить? Деревни больше нет.
Последним умер дедушка Илья.
* * *
Повстречаться снова нам
больше не обмаслится,
прошлое скрывается
в облачном дыму.
Ты была, наверное,
новичок-обманщица
обманула первая
ты себя саму.
Что же ты наделала?
Поднимись по лестнице,
возвратись, пожалуйста,
в опустевший дом,
ведь такая, в сущности,
это околесица,
если то, что дорого,
мы не бережём.
Вновь тоска дорожная,
и мелькают станции,
степь фанера серая,
речка у леска
И наверно, в памяти
лишь она останется
длинная, плацкартная,
смертная тоска
А ещё тяжёлая,
липкая бессонница,
та, что не уносится
вместе с ветром вдаль,
и в том скором поезде
почему-то вспомнится
глаз твоих полуночных
голубой февраль.
Но слепыми вьюгами
годы запорошены
и свою верёвочку
продолжают вить
Отчего мы в старости
не прощаем прошлое?
Оттого, что прошлое
не дано забыть?
* * *
Воскресенье самый чёрный,
самый тусклый день недели,
потому что вновь с печалью
ты своей наедине.
Ты вздыхаешь обречённо,
хоть терпенье на пределе,
наливаешь чашку чая
и всё это, как во сне.
Дверь заклинило от снега,
завалило двор по пояс,
облака как оригами,
птичий не слыхать галдёж
Здесь, на станции Онега,
ждёшь давно ты скорый поезд
занесло его снегами,
только ты, как прежде, ждёшь.
И когда лежишь на койке,
весь в плену безликих буден,
когда кот глядит с укором
молока желает зверь.
Не считай на пальцах, сколько
было бед и сколько будет,
верь, что скоро, очень скоро
и к тебе придёт апрель.
* * *
Вот повернёшь ты голову,
помолодев лет на
Сверкающее олово
на плечи льёт луна.
Деревья и кустарники
и вечер голубой.
Я вовсе не состарился,
когда опять с тобой.
Я всё забыл неладное,
все горестные дни,
опять вокруг гирляндами
развешаны огни.
И музыка на катере,
не знаю, для чего,
но нет дороги скатертью
до счастья моего.
И кончится всё, кроме как
вот этот майский дождь,
где счастье вроде промелька
того, что не вернёшь.
..тень моя призраком бродит по стенам
* * *
Снова я вижу не резко
сумрак ласкающий лунный,
и, словно сыра нарезку,
в ночь уходящие дюны.
Море вздыхает не сыто
власть это лунного жезла
Щедро песок мне отсыпал
грусти о том, что исчезло.
Невосполнима утрата.
Это как смерть от ковида.
Так же исчезла когда-то
в волнах морских Атлантида.
* * *
Я соврал, что к тебе заглянул по пути
битый час под дождём сиротливо я мок,
и к тебе я прощаться пришёл, ты прости,
не сердись, но иначе я просто не мог.
Я, остриженный наголо, кепочку снял
(парикмахер меня округлил в аккурат),
но смотрела ты в сторону, мимо меня,
и спокойным был твой невнимательный взгляд.
Твои губы Зачем они так холодны?
На лице твоем бледность от частых ангин
И, наверно, ты знала давно, что должны
мы расстаться вот так ни друзья, ни враги.
Я молчал. Да и ты промолчала в ответ,
отвернувшись. Ещё бы чуть-чуть и скандал.
А когда уходил, ты смотрела мне вслед,
словно я ненароком тебя испугал.
* * *
Давно такого я не помню шока:
казалось мне, что я совсем оглох,
и застревал в гортани даже шёпот
он превращался в выдох или вдох.
И что-то пролегало между нами,