В исследованиях общего характера проблематика партизанского насилия проработана весьма поверхностно. В. Л. Телицын в монографии о крестьянском бунте, доказав, что это бунтарство не сводилось к классовой борьбе, а было результатом переплетения рационального восприятия событий с многообразными иррациональными мотивами, уделил партизанщине периода белой власти минимальное внимание142. В. П. Булдаков в «Красной смуте» дал ценный документальный материал о краснопартизанских бесчинствах143. Также он плодотворно исследовал феномен революции в парадигме «красной смуты», выдвигая концепцию буйства черни, затопляющей левым экстремизмом всё и вся. Автор выделяет иррациональные причины варварски жестокого поведения людей, в связи с чем, по его определению, «в данной работе на передний план выступают эмоции, иллюзии, поверья, страсти». В интересующей нас партизанщине хорошо видно то «буйство коллективного бессознательного», которое ряд западных исследователей и В. П. Булдаков наблюдают в русской революции, выводя на первый план особое, болезненное состояние психики и ментальности больших масс людей. Булдаков проницательно отмечает, что если «на Западе преходящий психоз толпы означал возвращение пришедших в себя бунтарей к индивидуальному началу, то в красной смуте он был возвращением к традиционной патриархальной общине, которая сама квазитолпа»144. Предпосылки стихийного террора, его применение в годы Гражданской войны описаны автором на внушительном, в том числе архивном, материале.
Ряд интересных, современно выглядящих положений о партизанщине периода Гражданской войны изложили в своих новейших статьях и монографиях О. М. Морозова145 и А. В. Посадский146. Темы революционного подполья и террора, психологии белых и красных новаторски представлены в яркой монографии Т. Ф. Ермоленко и О. М. Морозовой «Погоны и будёновки: Гражданская война глазами белых офицеров и красноармейцев»147, опирающейся на богатый архивный материал и затронувшей эпизоды, относящиеся к Сибирскому региону.
В рамках крупного исследовательского проекта А. В. Посадского «Народные вожаки 19181922 годов» журнал «Клио» опубликовал материалы заочного круглого стола, в котором 26 авторов представили мнения относительно способов исследования и возможностей интерпретации той весьма неоднородной и отличающейся по регионам среды, которую образовали вожди атаманского типа люди, выдвинувшиеся снизу в условиях Гражданской войны и сумевшие возглавить пореволюционные массы148. Отметим, что вожди атаманского типа при демонстрации лояльности очень активно использовались до середины 30‐х годов в сфере спецслужб, где были востребованы волевые личности с организаторскими способностями, имевшие боевой опыт и сноровку в истреблении врагов режима.
Последние обобщающие работы о сибирской партизанщине достаточно определенно, но кратко говорят о ее деструктивном начале. Так, Н. С. Ларьков отмечает: «Стихийный крестьянский анархизм содержал в себе элементы отрицания всякой власти вообще, нередко выливался в акты самосудов, бессмысленных разрушений, грабежей, а иногда и настоящих погромов. <> Немалый вклад в усиление стихийности, в дезорганизацию партизанского движения вносили деклассированные и уголовные элементы»149. В новейшей коллективной монографии о крестьянском протесте периода революции и Гражданской войны можно видеть заметное количество фактического материала по партизанскому террору, нередко осмысляемому, впрочем, в традиционном ключе150. Наиболее серьезный критический материал о партизанских бесчинствах дан А. Н. Ермолаевым и И. Ю. Усковым в новейшей трехтомной «Истории Кузбасса»151.
Характерно, что Г. И. Хипхенов, недавно опубликовавший ценные работы по красногвардейцам и партизанам Восточной Сибири152, включая подробное исследование о Гражданской войне на территории Иркутской губернии в 1918 году153, заявил, что нельзя называть уголовниками бывших преступников, поступивших в красные отряды. С его точки зрения, людей из преступного мира в красногвардейских отрядах было немного и они вели себя подобно остальным бойцам. Автор же настоящей книги уверен, что отбывшие сроки по уголовным делам обычно вели себя, как и полагается криминалу восприняв субкультуру преступного мира и распространяя ее. Также Хипхенов без должных оснований заявляет, что в 1918 году «красного террора как такового в Сибири не было»154.
Историки Казахстана мало уделяют внимания и партизанщине (которой больше сочувствуют), и особенно колчаковскому режиму, видя в последнем лишь насилие «белых» колонизаторов, полностью чуждых аборигенному населению. Очень слабые познания продемонстрированы в сборнике о Гражданской войне в Восточном Казахстане. Так, при кратком описании неповиновения красным властям командира партизанского корпуса М. С. Козыря даже не упоминается его фамилия, зато сказано, чем это выступление было неправильным: «Антисоветские элементы пытались нарушить нормальное течение хозяйственной жизни». Впрочем, и сумбурно-разрушительная политика первых месяцев советской власти характеризуется с абсолютно традиционных позиций: «Однако мирная созидательная работа была прервана начавшейся гражданской войной и захватом Восточного Казахстана белогвардейскими войсками»155.
Западные исследователи нечасто обращались к истории красных партизан востока России, порой характеризуя их деятельность как обычные «сельские беспорядки»156 (но и упоминая, например, бесчинства Я. И. Тряпицына, как Дж. Стефан157). Заслуживает внимания исследование Дж. Бишера, который, опираясь на обширную мемуаристику и архивы военных властей США, подробно описал деятельность забайкальской и дальневосточной атаманщины, власть которой представляла собой как хаотическое месиво клептократии и садизма, так и попытку строить новую Россию: атаман Г. М. Семёнов «понимал, что на карту поставлено спасение демократической России, а не просто примитивное возмездие»158. Одновременно Бишер дал материал и по красному террору, включая партизанский.
Один из историков недавно отметил угасание интереса к партизанской тематике в постсоветский период, заявляя, что «феномен партизанского движения в Сибири остается недостаточно изученным и плохо понятым»159. Однако, хотя новых монографий и документальных сборников на эту тему действительно появилось немного, академическое изучение деятельности зауральских партизан, включая и деструктивные аспекты, началось еще в 1990‐х годах и в последнее десятилетие идет все более активно. Выход работ С. С. Балмасова, В. П. Булдакова, Г. В. Булыгина, С. В. Волкова, В. Ф. Гришаева, С. П. Звягина, В. В. Исаева, А. Г. Елисеенко, В. Г. Кокоулина, И. С. Кузнецова, С. Л. Кузьмина, И. В. Курышева, Н. С. Ларькова, Г. Г. Лёвкина, А. В. Мармышева, П. А. Новикова, А. А. Петрушина, В. Г. Смоляка, Ю. А. Тарасова, Г. С. Туровника, И. Ю. Ускова, В. Г. Хандорина, Г. И. Хипхенова, В. В. Цыся, А. П. Шекшеева, М. В. Шиловского, В. И. Шишкина160 и автора настоящей книги, а также ряда других историков и краеведов ознаменовал новый этап исследований «неудобной темы» сравнительно свободных и строящихся на гораздо более широкой документальной базе. Вместе с тем они в основном касаются лишь отдельных аспектов девиантного поведения красных повстанцев и не дают целостной картины партизанских насилий.
Небольшая работа И. В. Курышева161 стала одной из первых попыток исследования психологических аспектов партизанского движения в Западной Сибири веснойосенью 1919 года, а также изменений, происшедших в массовой психологии и морали. Однако опора на газетные источники, к тому же использованные выборочно (свидетельства о наиболее жестоких партизанских расправах, похоже, игнорировались как необъективные), привела к ограниченности авторских оценок, позднее перешедших и в его совместную с Л. А. Гривенной монографию, и в последующие статьи. И. В. Курышев, опираясь на сведения красных мемуаристов, объясняет отклоняющееся поведение партизан лишь местью за жестокости белой власти162 (эта точка зрения была убедительно раскритикована А. П. Шекшеевым)163. Автор пренебрегает тем фактом, что среди мотивов партизанского террора исключительно сильны были такие, как беспощадная социальная чистка, сведение личных счетов и откровенная корысть.